Но так случилось…
Хейман склонил голову и пошел, скорее даже побрел, к полузаваленной траншее, которую приспособили под полевой лазарет. Грязный пропотевший китель давил на плечи, как каменный, ноги болели, а на душе было мерзко и страшно.
Конечно, раненых следовало бы разместить хоть в каком-то помещении, но такого не нашлось — на отбитой у томми территории остались только два относительно целых капонира, их заняли под пулеметы и расчеты. Да и раненых оказалось всего трое — незнакомый лейтенанту пехотинец с осколочным ранением в грудь, Кальтнер и Густ. Остальные либо отошли в мир иной, либо были в силах тянуть общую лямку. Незнакомец уже отходил, не приходя в себя, Эмилиан метался в горячечном бреду, мотая головой в окровавленной тряпице, — неприятельский удар пришелся ему в голову, изувечив, но оставив в живых. Пастор был в сознании, он лежал на деревянном настиле, поверх тощего одеяла, прикрытый шинелью.
Хейман присел рядом, прямо на землю, глядя поверх бруствера, чтобы Гизелхер не заметил мутный блеск слезящихся глаз командира. Пастор молчал, часто и тяжело заглатывая воздух открытым ртом.
Хейман порылся в кармане и достал чудом уцелевшую папиросу. Самодельную, набитую каким-то сеном, мятую, с просыпающимся «табаком». Но все же почти настоящую папиросу.
— Будешь?
Отсюда, с глубины траншеи, казалось, что они находились в глубоком колодце. На ночном небе не было ни одной звезды — наверное, их скрыла пелена дыма и сажи. Не стихала канонада, но рокот сотен стволов отдалился, сместившись дальше, по ходу вражеского наступления. Изредка сверху доносился шум моторов — пролетал очередной аэроплан.
— Нет… — прошептал Густ, когда Хейман уже решил, что ответа не будет. Пастор помолчал и добавил: — Вдыхать… тяжело.
Хейман покрутил в пальцах папиросу, не зная, что с ней делать дальше. Наконец просто сунул обратно, в карман.
— Глупо, — произнес Густ, глядя вверх, в темное небо расширенными глазами. — Глупо… Свалил такого бойца… и проморгал дробовик.
— Ничего, — тихо промолвил лейтенант. — Все будет хорошо.
— Не… будет… — раздельно и печально сказал Густ. Лицо раненого залила мертвенная бледность, заметная даже в могильной полутьме траншеи, черты лица заострились, как будто жизнь уже покидала его. — Не будет…
Он повернул голову к Хейману, на белом лице три угольно-черных овала — глаза и рот.
— Помоги, — попросил Пастор.
— Что? — не понял лейтенант. — Да, конечно. Поможем! Доктор там что-то ищет. Сейчас что-нибудь найдем. Обязательно найдем…
— Помоги, друг, — вновь произнес Гизелхер.
— Не дури, — ответил лейтенант. — Я найду пару новичков, сделаем носилки, тебя утащат в тыл…
Его голос сорвался, каждое следующее слово звучало фальшивее и глупее предыдущего. Командир не мог продолжать — спазм перехватил горло, глаза защипало от соленой влаги. Густ улыбнулся тонкими бескровными губами.
— Фридрих, мы ведь давно вместе… С пятнадцатого, вроде?..
— Да, — через силу ответил Хейман. — С пятнадцатого.
— Хороший был год, нескучный, — пошутил Пастор.
Хриплый страшный кашель сотряс его тело, от боли Густ прикусил губу, по щеке поползла темная струйка. Хейман нашарил его ладонь, еще совсем недавно сильную, крепкую, ныне слабую, безвольную, холодную.
— Я слишком старый для сказок, — сказал Пастор. — Ты ведь понимаешь — это все.
— Носилки…
— Новобранцы бросят меня под первым же кустом. Испугаются, сбегут. Потом придут крысы. Им теперь раздолье… А даже если дотащат… Ты же знаешь — лекарств нет, ничего нет. Тряпку с соленой водой на раны[94] — и швырнут на охапку соломы. Буду умирать в луже мочи. Лучше уж так… Здесь и быстро.
— Нет! — почти воскликнул Хейман, он хотел было встать, но пальцы Густа сжались на руке командира почти с прежней силой.
— Фридрих, мне больно, — тихо сказал, почти прошептал раненый. — И я все равно не дотяну до рассвета. Мне очень больно…
Трясущимися пальцами лейтенант достал злополучную папиросу, сунул в рот и втянул воздух, пропитанный запахом скверного эрзац-табака, дыма и пороха. Хотелось кричать, бежать — куда-нибудь, только подальше отсюда. Подальше от окружающей боли, смерти и невыносимой ответственности.
И словно что-то переломилось в его душе. Хейман медленно взял папиросу и, так и не зажигая, щелчком отправил ее в темноту. Он и сам не мог бы сказать — зачем это сделал. Может быть, чтобы сделать хоть что-нибудь. Может быть — неосознанно справляя тризну по уходящему товарищу.
Он погладил ладонь Густа почти отеческим жестом. Пастора била дрожь, зубы скрипели от боли, но Гизелхер, превозмогая страдания, улыбнулся командиру и другу. Хейман достал пистолет.
— Нет, — прохрипел Гизелхер. — Нельзя, плохо для боевого духа… Командир убивает своих… Не с нашей сбродной командой…
Сжав челюсти, лейтенант несколькими взмахами ножа отхватил от одеяла, на котором лежал раненый, широкую полосу плотной материи. Аккуратно сложил ее в несколько раз, пока в руках у него не оказался плотный сверток шириной в две ладони.
— Пройдя долиной смертной тени, не убоюсь зла…[95] — прошептал Густ, отрешенно глядя в пустоту уже не видящими глазами.
— Прощай, друг, — тихо произнес Фридрих. — Прощай.
— Ты не справился!
Франциск Рош, словно не слыша обвинения, продолжил чистить «мушкет». Стоящий прямо напротив него солдат яростно потрясал кулаками, вымещая на бронебойщике усталость, страх и ожидание нового дня.
— Ну, ведь он же не справился! Из-за него нас накрыли! Я слышал — ему приказали подстрелить танк с телеграфом, а он не справился!
Рош взглянул снизу вверх на кричавшего, пригладил ус. Гевер в его руках неожиданно развернулся дулом точно в лицо «собеседнику».
— А в тебя — справлюсь? — с ледяным спокойствием спросил бразилец. Обвинявший запнулся, сжал кулаки, но громадный ствол «клепальщика» все так же — не дрогнув — смотрел ему в глаза. С такого расстояния и в таком ракурсе тринадцатимиллиметровый калибр казался страшнее «Большой Берты».[96] Но отступать было унизительно, рука стоявшего скользнула за пояс, к рукояти ножа. Палец Роша на крючке «мушкета» чуть дрогнул.
— Прекратить.
С этими словами к солдатам из темноты шагнул лейтенант. Единственное слово было сказано негромко, словно самому себе, но как-то по-особенному веско, так что спорить совершенно не хотелось.
Командир обвел взором сидящих пред ним бойцов, словно вглядываясь в глаза каждому из них. Отблески огня в маленькой переносной печурке отражались в его зрачках, как отблески адского пламени. Вид лейтенанта поневоле заставил умолкнуть и подтянуться даже тех солдат, кто впервые увидел его только сегодня. Казалось, над лейтенантом не властны ни усталость, ни страх, ни даже смерть. Сейчас он был так сосредоточен и собран, как и днем, в гуще схватки.
