— Это было бы злодеянием и мерзостью, на которую не может решиться человек. Вспомни, Эртхаана, что негоже теперь смотреть на этого брата, как на раба, доступного желаниям. Он свободный. Или ты забыл, какнадлежит поступать с тем, кто желаний своих не обуздал и страсти недостойной не превозмог? Или думаешь, что для тебя я смягчу закон? И совершающий, и терпящий такое действие должны быть побиты камнями. Разве не сожгли огнем Тахина ан-Аравана из Сувы за то, что его познавали сзади, как познают женщину? И разве не распространились разговоры об этом во все области Хайра? Берегись, Эртхаана. Отец наш отличал Акамие среди своих рабов, и дал ему волю за его заслуги, а они велики, и признал его сыном, и дал дворец и удел, как сыну царя. Надлежит воздерживаться от недостойных мыслей и намерений. Я буду охранять честь этого брата так же, как честь любого из моих братьев. И твою честь, Эртхаана. Ради чести царства.
— О том я и беспокоюсь, повелитель! — вздохнул Эртхаана. — О чести царства и о моей чести. Не будет нам извинением то, что брат был рабом и привык к запретному и почитающемуся низким и отвратительным для мужчины. Он отмечен этим клеймом в глазах людей, разве возможно, чтобы такое забылось? Потому и было последней волей царя, отца нашего, взять его с собой на ту сторону мира, чтобы здесь не нанес он урона чести царского дома.
— Думаю, ты прав. Но что с того? Судьба его пощадила.
— Пощадит ли молва наш дом? — вкрадчиво заметил Эртхаана.
— Довольно! — Лакхаараа подался вперед. — Будет так, как я сказал. Этот брат такой же брат мне, как и ты. Он останется при мне советником, ибо его советы мне необходимы. А ты, Эртхаана, умерь свою страсть и обуздай свои желания.
Но когда Эртхаана ушел, вспомнил царь, как думал он, провожая глазами белую фигуру в дворцовых переходах, глядя, как удаляется белый плащ, проваливаясь на боках в теплую серую глубину складок. А думал он так:
«Не дала мне тебя Судьба. Трон и власть дала, тебя — нет.
Что же не взял я тебя сам, когда в моих руках ты вздрагивал и мелко дышал от страха, и пах конским потом, и пылью, и кружащими голову запахами ночной половины, и каменел от гнева, и заклинал меня братством, которого никогда не было между нами?
Что же ты отцу не твердил о том, что ты — его сын и что, если возьмет он тебя на ложе, кто же из нас, твоих братьев, не пожелает того же — по праву крови? Разве имение отца не будет разделено между его сыновьями? Разве не от тебя не отрывали глаз всадники в белых платках — братья твои, сыновья отца нашего, — не от твоего ли черного платка, встречным горячим ветром налепленного на лицо? Не от твоих маленьких рук и тонкого стана в тугом поясе? Не тебя ли мы желали сильнее, чем военной добычи, золота, камней и пленниц? Что же ты отцу не сказал?…
Ты мал был, брат, ты не знал, что это — отец твой, а если и знал? Ты молчал молчанием раба, и покорялся покорностью раба, и был рабом.
А теперь ты сделал так, что я не стал отцеубийцей, а стал законным царем в Хайре. И раз не дала мне тебя Судьба, и сам я не взял — ничьим ты уже не будешь, брат мой».
А Эртхаана говорил с братом своим, царевичем Шаутарой, так с ним говорил:
— Отец наш отличал Акамие среди своих рабов, и дал ему волю за его заслуги, а они воистину велики, и признал его сыном, и дал дворец и удел, как сыну царя. Все мы это признаем и согласны с этим в душе. Но каково царевичу жить затворником и покидать свой дворец только для царского совета! Никто не разделяет с ним досуга и развлечений, никто не зовет на пир, где можно веселиться с друзьями за чашей ароматного вина, вести беседы занятные и поучительные, услаждать слух приятной музыкой и зрение — танцами искусных в этом невольниц.
— Но кто осмелится! — возражал Шаутара. — Ведь там, куда он входит, смолкают разговоры и все взоры устремляются к нему, а потом, пристыженные, бегут от него и цепляются одни за складки одежды, другие — за узоры ковров и росписи на стенах; те смотрят в окно и не отрываются от ветвей и облаков, словно ждут увидеть знамение Судьбы, эти — мечутся, будто оказались в незнакомом месте и, заблудившись, ищут выхода. Что же за пир и веселье, где нет непринужденности и покоя? Кто созовет гостей, чтобы подвергнуть их пытке?
— Что ж, — подсказал Эртхаана, — ведь и на охоту его никто не зовет, куда нет нужды созывать гостей, достаточно слуг, которые все снесут, как им и подобает. Да и не осмелятся рабы поднять глаза на свободного. Я думал об этом и совсем было собрался, да одно меня остановило…
— Думаешь, Лакхаараа будет недоволен?
— Лакхаараа, знаешь, мне не доверяет, — сокрушенно вздохнул Эртхаана. — Только в этом причина моих колебаний. Потому что брат и царь наш ценит и отличает Акамие, выслушивает его советы и часто следует им, щедро одаривает его и награждает и несомненно будет рад, если мы станем поступать так же. Отчего бы тебе не навещать брата нашего Акамие, чтобы поговорить и посидеть вместе без порицаемого и дурного? Отчего бы и не пригласить его поохотиться в твоих обширных угодьях, чтобы смог он развеять скуку и печаль?
Этого было достаточно.
Сколько-то дней спустя, припав к ногам повелителя, Эртхаана поведал ему, что приблизилась беда с той стороны, с которой и не ожидали. На охоту отправились вместе царевичи Шаутара и Акамие, и охотились допоздна, и ночевали в шатрах, и, кроме слуг, не было свидетелей, ни соглядатаев, день и ночь находились наедине двое, чье уединение недопустимо, если один не принадлежит другому: воспитанный на ночной половине и молодой воин. И было у них вдоволь вина и свежего мяса с острыми приправами, и с такими союзниками прелесть бывшего наложника не могла не одолеть скромности Шаутары-охотника, который не посягнет на запретное, если только само не идет в руки… И кто теперь узнает с достоверностью, не вкусили ли они услады, после которой не прощается позор испытавшему ее? Допросить рабов — какая польза? Под пыткой раб все подтвердит, о чем ни спрашивай, ибо лишен мужества и приверженности к истине, свойственных свободному.
— Едва ли, едва ли! — увещевал государя Эртхаана. — Все же не таков брат наш Шаутара, никогда не было замечено за ним, чтобы склонен был к запретному и порицаемому.
— Есть способ удостовериться… Шаутара всегда берет с собою кого-нибудь с ночной половины, чтобы после охоты за чашей вина послушать песни и вообще не проводить ночи одному. Взял ли кого на этот раз?
— Нет… — смутился Эртхаана. — Но мог так поступить из почтения к брату Акамие, дабы не оставить его в одиночестве без развлечения и не допустить намека на его прошлое.
Лакхаараа поморщился, покачал головой.
— Даже если мы знали бы точно, что оба они невиновны, кто остановит молву?
Царь расхаживал, сцепив руки за спиной, по возвышению перед троном, досадуя на то, что все об этой охоте узнал от Эртхааны, но, если рассмотреть это дело без предвзятости, не было великой разницы в том, от кого узнать. И, как ни неприятно было к этому склоняться, а выход был один.
— Удалим его, — решил как отрезал.
— Мудро! — восхитился Эртхаана. — Если в замке удаленном и недоступном случайному гостю он и найдет желаемое в объятиях одного из стражей, это останется тайной и не распространится между людьми, не разнесется по площадям и базарам…
— Нет, Эртхаана, — сквозь зубы ответил царь. — Сокрытый позор остается позором. Раз брат наш свободен, должен и жить, как свободный. Раз он признан царевичем и вельможей царства — честь его должна быть безупречной. Хотя бы с тех пор, как он ее удостоен.
— А если подарить ему искусных наложниц, которые смогут пробудить в нем мужество, если привести в его дом жен…
— Евнухи в его доме будут стеречь не его жен, а его самого! Того, кто склонен к пороку, не удержат ни стены, ни страх смерти. Вспомни Тахина ан-Аравана. Кликни писцов, Эртхаана, чтобы я мог продиктовать им свое повеление.
Маленький Айели помогал своему господину распутать и расчесать волосы, пропыленные и пропотевшие под платком. Акамие сидел по грудь в теплой воде с благовониями, Айели устроился на краю, опустив в бассейн смуглые ноги. Длинные зубцы гребня размеренно погружались и выныривали из густых прядей, которые Айели одну за другой отделял, перекладывая уже расчесанные налево, и принимался за новую, держа ее на весу.
— Мы ждали, притаившись в узкой долине, а слуги на конях гнали на нас добычу, весь табун онагров, и Шаутара был словно лев, а конь его прядал и приплясывал от нетерпения, а онагры в облаке поднятой ими пыли неслись на нас резвее конницы, с плотными боками, белыми шеями, гривами стоячими, взмахивая кисточками на хвосте! И едва Шаутара пускал стрелу, как уже вторая свистела в воздухе, даже самых быстроногих не пропускал…
— И ты стрелял, господин мой? — вместе с Акамие переведя дух, спросил Айели.
