– Мне нет дела, где вы состояли. Имя-отчество у вас имеется?
– Даже так? Иваном поп крестил. Иван, Тимофеев сын.
– Очень хорошо, Иван Тимофеевич. Назначаю вас боцманом на это судно. Но это потом. Сейчас главная задача – батареи. Не думаю, что там есть пехотное прикрытие. Возьмите своих людей и действуйте. Пушки – взорвать к чертовой матери. Потом соберите всех, кто завяз в поселке, и возвращайтесь. Я буду ждать.
Лопухин видел отчетливо: матрос сомневается в том, что его с товарищами будут ждать. Однако мраксист ограничился еще одной неприятной улыбкой и ушел, не сказав ни слова. Надо полагать, у него было кое-что предусмотрено на случай вероломства царской ищейки. Одного оставленного на борту верного человека с револьвером вполне достаточно.
Прошел час – и заснеженные горы отразили эхо сильнейшего взрыва. Еще через полчаса последовал второй взрыв. С дальнего склона с шумом, похожим на протяжный выдох, скатилась снежная лавина.
Батареи прекратили существование.
Кривцов, успевший где-то наскоро умыться и переодеться, доложил: машина с виду в порядке, угля полны ямы. Запасы воды и провизии значительны, есть мука, соленая и сушеная рыба, мороженое мясо в леднике и лимоны от цинги. Судно можно считать готовым к выходу в море. Однако следует немедленно предпринять решительные действия для пресечения уже начавшегося грабежа. Оголодавшие люди дорвались до съестных припасов, как бы с пережору не помер кто. А главное – не столько съедят, сколько перепортят…
Пожилой мичман и теперь выглядел доходягой. Правда – прилично одетым и относительно чистым доходягой.
Стараясь не морщиться, Лопухин поднялся. Он хорошо понимал, что вот теперь-то и начнется самое трудное.
Англичане полагают, что линия, разделяющая земной шар на Восточное и Западное полушария, проходит через обсерваторию в лондонском пригороде Гринвич. За эту версию дети Альбиона держатся столь упорно, что даже выложили возле упомянутой обсерватории прямую линию шириной в один кирпич, долженствующую обозначать нулевой меридиан. Воистину смешно гордое англосаксонское чванство. Всякому разумному человеку совершенно ясно, что нулевой меридиан проходит не через какой-то Гринвич, а через главный купол Пулковской обсерватории. Никакой линии по земле там не проложено – к чему подчеркивать то, что и так очевидно?
Карты в штурманской каюте баркентины оказались, разумеется, английскими, но Кривцов заверил Лопухина, что это полная ерунда – разницу в тридцать градусов девятнадцать минут долготы можно вовсе не учитывать, если пользоваться английскими хронометрами.
Иных хронометров в штурманской каюте, кстати, и не было.
Незаходящее солнце сделало круг по небу, наступил новый день. Лопухин торопил выход в море. В любой час на горизонте могли показаться снасти пиратских кораблей, пришедших за углем.
Не все это понимали, как выяснилось. То есть понимали – но лишь рассудком, который в поведении слишком многих человеческих особей играет последнюю роль. Иные, горя неистовым желанием вершить месть, стараясь не оставить в живых никого из своих мучителей, гибли сами в пожарах или в схватках с последними защитниками поселка, сражавшимися с неистовством обреченных. Другие, опьяненные победой, бесчинствовали на захваченных кораблях, как будто не собирались воспользоваться ими для того, чтобы навсегда покинуть проклятый Шпицберген-Свальбард-Грумант. Многие успели перепиться, найдя в ахтерлюке ром. Один провалился в горловину и сразу захлебнулся. Достать – достали, но откачать не смогли.
Навести относительный порядок удалось лишь после возвращения Аверьянова с отрядом его сподвижников. Лопухин мрачнел, видя в мраксистах единственную дееспособную на данный момент силу. Где с шутками и прибаутками, а где и силой люди Аверьянова разоружали буянов и довольно быстро прекратили грабеж вначале на баркентине, а потом и на шхуне.
В порт тянулись раненые – кто ковылял сам, кого-то несли. Бестолковщина, суета, разноязыкий гомон.
– Да куда ж ты прешь! – надрывался с борта осипший Еропка. – Видишь – раненого несут, ну и помоги, чай, не переломишься. Эх, драть вас некому!
– Ихь ферштее нихьт, – доносилось с пирса.
Запылали неизвестно кем подожженные портовые склады. Их даже не успели толком осмотреть. К великому счастью, ни в одном из них не хранились боеприпасы. Ну а если бы хранились?
Приказывать Аверьянову граф не стал – не тот случай. Он просто спросил его:
– Ну и что делать будем?
– Дерьмо народец, – презрительно осклабился матрос. – Но моя братва в порядке, а остальные очухаются. Уходить скорее надо, вот что делать.
– Разумно. Куда?
– Куда угодно. Хоть в Николаев-на-Мурмане, хоть в Нарвик, хоть в Архангельск. – Знакомая усмешка появилась на лице Аверьянова. – Командуйте, капитан.
– Капитан этого судна – Кривцов. Желаете безоговорочно подчиняться его и моим распоряжениям?
– Возможно.
– Это не ответ. Если не желаете – проваливайте на шхуну, принимайте командование, грузите раненых и идите в Николаев-на-Мурмане. Никто не сочтет это трусостью.
Он видел: Аверьянову очень не хочется выказывать удивление, но это у него не получается. Усмешка сползла с лица матроса.
– Так. А вы куда?
– А я соберу на баркентине тех, кто желает еще разок поквитаться с пиратами. Мне нужна хорошая команда, поэтому возьму только здоровых, только русских и только тех, кто готов подчиняться без рассуждений. Если вас это не устраивает, то до свидания. Если устраивает – боцманская дудка по-прежнему ваша.
– Я поговорю с братвой, – сказал Аверьянов после минутного колебания.
Он и еще десяток его приятелей выразили согласие «еще разок поквитаться». Когда новость разнеслась повсюду, недостатка в добровольцах не нашлось. Верный своему слову, Лопухин без разговоров отказывал иностранным подданным.
– Да он, вашескородие, по-нашему понимает, – заступались за дружка-иноземца русские матросы.
Напрасно – Лопухин был непреклонен. Отобрав пятьдесят человек одних россиян, он приказал остальным грузиться на шхуну.
А дел еще оставалось невпроворот. Выхватив из человеческой массы бывших унтеров, кондукторов и просто опытных матросов, назначить их временно на офицерские должности. Командование шхуной можно поручить и иноземцу – лишь бы знал морское дело да имел опыт командования. Найти врачей или хотя бы фельдшеров для лечения раненых, иначе половина из них не доживет до Николаева-на-Мурмане. Сжечь все вшивое тряпье и позаботиться о походной бане – не хватало еще тифа! Всем мыться и бриться. Одежду – в котельное отделение, в прожарку. Разбить оба экипажа на вахты. И так далее, и не было конца заботам…
На скалистом берегу чадили, догорая, пакгаузы.
Глава тринадцатая,
в которой граф Лопухин теряет право на имя честного человека и не жалеет о том
Ветер умеренный, но пронизывающе-холодный. Баркентина и шхуна идут на зюйд рядом, как сестры. Очень скоро они разойдутся в разные стороны. Океан пуст. Волна мелкая, злая, с барашками. По такому ветру судно отлично бежит под парусами, однако дым так и валит из трубы, коптя низкое северное небо. Столько людей просилось в кочегары – пришлось отказывать лишним. Сейчас внизу все, кроме вахтенных, – отогреваются. Тому, кто месяцами, а то и годами не коченел в стылых подземных норах, не понять, какое это чудо – тепло и как не скоро оно приедается.
Человек пятнадцать претендовали на место кока. Один враль-фантаст заливал, будто работал помощником шеф-повара в «Славянском базаре». Мотив был понятен и глупцу: плита – она тоже греет, да и провизии сколько хочешь.
Никогда морякам не забыть пиратского плена. Со временем вернутся силы, заживут рубцы от плети, отмоется глубоко въевшаяся в поры угольная пыль – а память останется болезненной занозой. И доживший до старости моряк, рассказывая внукам об удивительных заморских странах, лишь в нескольких словах упомянет о Шпицбергене, не желая вдаваться в подробности, и придвинется ближе к печному теплу.
А в капитанской каюте прохладно. В бывшей капитанской. Кривцов занял каюту штурмана, он теперь и капитан, и штурман, и старший офицер. Обе каюты невелики, в обеих установлено по одному небольшому ретирадному орудию скорострельной французской системы, но в бывшей капитанской, помимо пушки и койки, есть кожаный диван, как в каком-нибудь присутственном месте, и большой стол. Лопухину нужно и то и другое. Он пишет, накинув на плечи волосатую куртку белого меха. Письмо длинное, несколько страниц убористого почерка, и еще не окончено. Граф думает, посапывая трубкой. Ядовитый дым копится под потолком каюты. Надо бы проветрить. Вот ведь мерзостное зелье! А что делать, если не найдено ни папирос, ни сигар – бросать курить?
По собственной воле – об этом можно подумать когда-нибудь потом. По воле обстоятельств – не дождетесь.
