— сказал я, уже не таясь от девчат (всё равно они не реагируют), — выходите.
— Уже и я теперь не могу! — тихо просипел Енох. От Мони вообще донеслись какие-то невнятные звуки, слов я не разобрал.
— Ладно, пока так. Я разберусь с этим, — сказал я и вышел на школьный двор. Там, на лавочке, втянув голову в воротник тулупчика, сидела Настасья. На улице уже по утрам подмораживало, а днём было зябко и сыро. Ноябрь близился к своему концу.
— Ну что? — спросила она.
— Надо наших парней найти.
— А что их искать — в молельной они, — пожала плечами Настасья и вздохнула.
— Почему там?
— А Епифан всегда, когда только начинает новых последователей обрабатывать, в молельной их держит.
— Пошли! — велел я.
И поправил лямки торбы.
— А зачем тебе торба? — спросила Настасья. — Я вот свой узел хочу у вас в школе оставить. Тяжело.
— Надо, — ответил я и кивнул на школу, — оставляй.
Настасья живо обернулась и, уже с пустыми руками, появилась передо мной.
Мы отправились к молельне.
Село словно вымерло.
Оно и так было молчаливым, после того, как селяне вырезали весь скот — ни криков петухов, ни мычания коров не слышно было. Да и собак тоже. А теперь и людей не было. Вообще.
Ветер скрипел незапертыми ставнями на чьем-то доме. И этот единственный звук навевал такой страх, что я невольно ускорил шаг. Настасья, кстати, тоже.
Аж жутко.
В молельном доме было тихо. И это было тем более странно, что там находились люди. Много людей. Включая Гудкова, Зубатова, Бывалова, Бобровича и Голикмана.
Люди стояли и смотрели в одну точку. От их голов вверх отходили зеленоватые энергетические нити.
На пороге я сперва замялся, затем-таки вошел внутрь. Настасья упорхнула куда-то за боковую ширму-перегородку для служек.
Люди стояли. И я стоял. Ничего не происходило.
У меня уже ноги затекли, и я думал, куда бы сесть.
И тут дверь открылась и в помещение вошел Епифан. Меня он не заметил, так как передо мной стояли два здоровых крестьянина.
Епифан встал на небольшое возвышение и простер руки над толпой. Он заговорил что-то речитативом и мои мысли поплыли. Усилием воли я сдерживал себя. Сделал шаг навстречу ему. Ноги были как деревянные.
Ещё шаг.
И ещё.
Наконец, Епифан меня заметил:
— А-а-а-а-а! Вероотступник! — хрипло сказал он, — приспешник нечистого!
— Сам такой, придурок! — ответил я, продолжая идти в густом, словно кисель, воздухе.
В кармане я сжимал шило с мощами святого Пантелеймона.
Ещё шаг.
— Дети мои! — воскликнул Епифан, видимо, заподозрив что-то неладное, — поразите бесовское отродье!
Вот урод, за отродье буду тебя сейчас убивать с особой жестокостью. Я сделал ещё шаг. Идти стало ещё труднее.
Тем временем люди начали поворачиваться ко мне. При этом все смотрели куда-то сквозь меня. Агитбригадовцы, кстати, тоже. Здесь же были и местные комсомольцы. Ближайший крестьянин крепко уцепился за рукав моего тулупчик, так, что я не мог даже пошевелиться. А ото всюду уже тянулись ко мне загребущие руки. Хорошо, что все были какие-то вялые, видимо для подзарядки Епифан и проводил эти молебны. Поэтому я принялся вырываться из цепких рук.
— Убейте его! — воскликнул Епифан истерическим голосом, — мы должны очистить этот мир от скверны!
И я понял, что просто не вынесу такую массу людей, когда они всё вдруг на меня попёрли.
— А-а-а-а-а-а-а-а!!! — внезапно с жутким визгом на Епифана выпрыгнула Настасья и воткнула ему нож в глаз.
Проповедник сектантов тоненько закричал, зашатался и со страшными хрипами стал оседать, пытаясь вырвать нож.
Человеческая масса сразу как-то замедлилась. Словно отупела.
Воспользовавшись этим, я легонько кольнул державшего меня крестьянина со словами «Изыди!» (так советовал мне Софроний). Тот как-то странно охнул или вздохнул и осел на пол. Я хотел проверить, жив ли он, но меня уже схватили другие руки. И того я кольнул, и следующего. Я методично, словно уборщица-перфекционистка в общественной бане, проходил мимо каждого сектанта, каждого колол и каждому говорил: «Изыди». Буквально через минут десять, все уже дружно лежали на полу, корчась в судорогах.
Агитбригадовцев я оставил напоследок. Да и то, только потому, что не совсем был уверен, как оно подействует на людей. А вдруг после моих «уколов» они все сойдут с ума? Или вообще умрут.
— Что с ними? — свистящим шепотом спросила Настасья, потирая ушибленную руку.
— Пока не знаю, — ответил я и похвалил, — а ловко ты его. И не испугалась!
— Испугалась, — всхлипнула Настасья и губы её задрожали.
Всё ясно — откат после сделанного.
Чтобы отвлечь её от истерики я велел:
— Проверь их — живы или нет?
Настасья затравленно взглянула на меня, подавив всхлип, и послушно нагнулась над каким-то дядькой, тормоша его за плечо. А я подошел к Епифану. Тот лежал на боку, под ним натекла лужа крови. Ножа в глазу уже не было (как и самого глаза). Но он был ещё жив.
— Как ты поработил их? — спросил я, чуть наклонившись к умирающему, — признайся, очисть душу, и я обещаю тебе легкую смерть и нормальное посмортие.
— Ш-ш-ш… — с натугой попытался сказать Епифан, на его губах появились пузырьки крови.
— Что? — я нагнулся ближе к нему.
— С-сдохни! — Епифан вдруг резко выбросил руку с зажатым ножом вверх, лишь каким-то чудом не попав мне в горло.
Я с ужасом отшатнулся.
— Ты сам виноват! — я с силой всадил шило ему во второй глаз со словами, — Vade retro, Satana!
Епифана выгнуло дугой и затрясло в страшных конвульсиях.
Минут пять он содрогался, затем утих. Нож выпал из ослабевших рук.
Помня о его коварстве, я нагибаться к нему больше не стал, ткнул ногой. Он не шевелился. Тогда я вытащил своё шило из его глаза и аккуратно вытер о парадную мантию. Затем я развернулся к агитбригадовцам.
— Генка, смотри! — передо мной появился Енох и показал костлявой рукой мне за спину. Я обернулся: от Епифана отделилась зелёный плотный призрак и уставился на меня нехорошим взглядом, сверкая провалами глазниц.
Я быстро-быстро вытащил из торбы куклу и прочитал слова, которыми когда-то случайно загнал Еноха и Моню в куклу соседки.
Сейчас же у меня вышло не сразу. Пришлось трижды всё прочитать, пока Епифана втянуло внутрь.
