домашнее непозволительное безобразие, свинство, издевательство, хоть и над пошлым, но всё — таки больным существом, тем более человеком, а не животным, и видно всю антисанитарность этого места. Это надо проверить вживую.
И следует непременно наказать этого новоявленного голохудожника штрафом поначалу, коли это в действительности так.
А если будет продолжаться и не исправляться, то насыпать ему надо будет во двор, в сенки и в комнаты хлорки побольше, не жалея, под видом дарственного благодеяния.»
Далее читаем фрагмент.
«…Слева — обнажённая крупнотелая молодая женщина, похожая на ранние, относительно реалистичные рисунки Дэвиса Дэниса.»
«…Женщина длинноволоса, возраст указан ранее, лицо ближе к греческому профилю, но может быть и французской физиогномией, и английской, а лучше всего подобствует голландской роже, если померить нос по соотношению к высоте лица от подбородка до высшей точки лба.»
«Словом, по всем внешним признакам — это европейская дива типа куртизанки или голая и переодетая нищенкой высокая царственно — иностранная или художественная особа типа актриски, переводчицы, горничной, учительши музыки, пребывающей в гостях у этого сибирского мозгокрута, настоящего потного мустанга и обманного живописца Селифания, и пустившаяся в блудливые соотношения с присутствующими другими членами так называемой групповой композиции.
«Ночным дозорством» гражданина Веласкеса тут ни на грамм не пахнет.
Зато сильно пахнет групповой распущенностью.»
— Было дело, — вспомнил Чин — Чин, — приезжали к Селифанию не отметившиеся в участке иностранцы, совместив осмотр останков кораблей, изучение безгвоздевого строительства и местного искусства, начиная с появления тут первого древнего человека, исцарапавшего скалы непристойными сценами охоты к совокуплению. И вроде бы даже покупали у Селифания его немыслимо безнравственные творения. С чего бы иначе он накупил угля и досок новых? Будь здоров — у меня столько во дворе не имеется. Бумаги и красок откуда — то понавёз.
В сыскном такого количества того и этого нету…
«…Она скрестила нога на ногу, будто устала. Как известно, данная поза и покачивание ногой в этом состоянии у женщины обозначает мастурбъ, то есть в переводе с латыни — ласку половых органов, похотливость и желание впасть в кровосмешение с наблюдаемыми ею лицами мужского пола.»
«…Гениталии у неё обозначены одной — единственной, но очень энергичной чёрточкой. У женщин может так и есть, но у моей… (слова «моей Клавдии» усердно замарана, далее текст Михейши становится всё неразборчивей, видно парень напрочь ослеп с ночи)… — у других женщин навыворот лепест…»
— Следствие посещения Благодарственного дома. Психлазарет неподалёку, — подумал, попав почти в точку с домом, Охоломон Иваныч.
«…Строение оных гениталий разнообразнее, великолепней и живописней», — продолжает лепетать Михейша в богатой сверхмедицинской детализации.
Охоломон не стал изучать сию анатомию, предпочитая живой опыт, и перелистнул сразу несколько страниц.
«…Левая рука ея опирается локтём на дальний угол стола — табуретки. В растопыренных кривоватых пальчиках она держит сваренное вкрутую яйцо с желтком — крупной точкой. Явно намёк. Правая рука…»
И так далее ещё на десяток страниц, включая подробное, почти — что медицинское описание полового органа третьего персоналия, названного Михейшей «Кучерявым».
Глянул Чин — Чин в самый конец. Там, будто Михейша не придал поначалу значения, спешно приписано:
«В левом нижнем углу так называемого произведения изображена совершенно неуместная для взрослых притонов детская юла (волчок). Волчок необычен своей величиной. Он огромен (в диаметре 300 межд. милл.). Ребёнок такого, однако, испугается. Материала, ввиду типа графики не разобрать. На самом волчке изображены по кругам какие — то, — по — видимому, декоративные, — значки и такие же бесполезные циферки. Лежит волчок — юла на боку.
Ручка, выполненная в виде китайской стрелы, сильно вытянута из волчка. Если по её направлению продолжить условную линию, то она пройдёт через предмет «Слон», явно указывая на их совместное, и вовсе незряшное нахождение в картине.»
Словосочетание «не зряшное» Михейша дважды подчеркнул.
***
— Двадцать восемь страниц, — вскрикнул для начала Охоломон, взглянув на проставленную в самом низу стопки циферку, аккуратно выведенную римской вязью с утолщёнными засечками.
Над нумерацией страниц, — считай шедевром каллиграфии, — Михейша попыхтел изрядно и затмил своим искусством живописца Селифания.
— Четырежды семь — двадцать восемь.
И захохотал Чин — Чин опять, да так, будто в этой волшебной цифре заключалась сила бурятского цирка и весь мировой опыт смехотворения, включая развесёлые сказки про тысячу и одну ночь в балдахине с лютой извращенкой, притом шамаханской красавицей.
— А каким постскриптумом он тут подписался? — заглянул Охоломон в конец рукописи, и бегло его пролетел.
«…Любимая…» — что это!
«Клавонька…» — японца мать!
«… Увидимся… приеду…» и прочая, и прочая ерунда типа «немедля…»
— Что за чёрт! Что за идиотские шутки?
Всмотрелся ещё. Черным по белому: «Клавонька. Любимая. Увидимся».
— Да чем он тут ночь занимался? — свирепеет Чин — Чин.
— Блядские романы! На службе! Ядрёный ж ты корень! Пристраннейшие романы. Глупейшие письма. А отчёт где? Разве это отчёт?
— Михайло Иго… — ринулся было крикнуть Охоломон, но тут осенился, что Михейша им самим намедни, вернее только что, послан дрыхнуть.
Охоломон в сердцах треснул по бумагам так, что дурацкая писанина разлетелась листопадом по столу, пошла вихлястыми партиями на пол.
Подскочил колокол с Ивановой башней, хлынули по сукну чернила, небольшое озерцо закапало вниз, и глухо крикнула, отпустив с испуга пружинку голоса, стенная кукушка. На выход из домика у неё не хватило мужества. Баба глупая, а не птица на службе!
Обрызгав немыслимой красоты сюртук неуместным фиолетом, Чин — Чин с досады, перемешанной с идиотским смехом, едва смог выползти из — за стола.
Как в замедленном синема, неровно дёргаясь и произведя звук удара боевой африканской дубины о пальмовый щит, упал простецкой формы стул, да так и остался лежать до поры.
Читать творчество сотрудника, адресованное далёкой и невиновной ни в чём, — кроме дружбы с воздыхателем, — девушке Клавдии, он по честности настоящего офицера дальше уже не мог. Хотя там было много познавательного из истории слонов, искусства, литературы и модной порнографии.
Он бросил сюртук на посетительский диван, походил по комнате, теребя собачий воротник, застёгивая и расстёгивая верхнюю пуговицу, лихорадочно вертя шеей.
Стрелял себя подтяжками для успокоения нервического смеха, понижающего степень собственного достоинства. Как отменно, что в эти минуты никто не видел Чин — Чина.
Заглянул в шкаф, плеснул из штофа в рюмку. Замахнул. Ещё и ещё.
Крикнул в окошко что — то совсем бессмысленное, не предназначенное никому, кроме ветра.
Заглянул в ящик, вынул рисунок Селифания, с которого Михейша делал описание, и брезгливо бросил его поверх столешного беспорядка. Потом
