человеком, и человеком умерла. Я сам иногда думаю, стоит ли последний мнемон на год растягивать?
— А ведь она, наверное, знала…
— Знала, — подтвердил Илья Ильич. — Я у неё вчера книгу брал, Драйзера, так она сказала, чтобы я постарался прочесть её за один день. Никогда она никого с книгами не торопила, а тут… Значит, знала, что не успею.
Они ещё долго стояли, обсуждая случившееся. Подходили другие жители Отработки, горестно качали головами. Здесь было не принято жалеть окончивших свой век, но Лидия Михайловна казалась вечной, и её скромная библиотека была гордостью района. Какой-нибудь эфемер, свалившийся в Отработку, чтобы через месяц исчезнуть, успевал если не прочесть, то полистать книгу, и знал, что тут тоже всё как у людей. Так что жалели не библиотекаршу, жалели себя самих.
— Вы-то как? — спросила Елена Ивановна, когда они отошли от медленно оплывающей погребальной кучи.
— Со мной всё в порядке, — привычно ответил Илья Ильич. — Там все будем, но пока — держусь.
— Если что, я могу помочь, — предложила Елена Ивановна. — Меня недавно Лёшенька Иванов вспоминал. Слабенький был ученик и хулиганистый, а вот поди ж ты, не забыл. Я его тоже хорошо помню. Бывало, спрашиваю: «Куда ж ты с такими знаниями?» А он отвечает: «Только в тюрьму!» Это в восемь-то лет. Он тоже часто это вспоминал, особенно когда его судили за хулиганство. Два года дали. Я иногда думаю, ведь учила — душу вкладывала, а дети выросли разные. Большинство — нормальные люди, а некоторые и в тюрьму попадали, и спивались, и наркоманом кое-кто стал. И что я не так делала — понять не могу. Они ведь маленькие — все хорошие, даже самые запущенные…
— Вы всё делали как надо, — успокоил Илья Ильич. — Видите, сколько лет прошло, а вспоминают вас. А я вот недавно лямишку получил обидную. Какой-то автолюбитель на старинной «тойоте» в выбоину колесом попал и помянул недобрым словом, кто, мол, эту дорогу строил. А я её и строил, в семьдесят седьмом, начальником колонны был. Новые-то машины этих колдобин не замечают, так дорогу никто и не ремонтирует. Лямишку я получил, а обиды на целый мнемон. Ведь дорога сто двадцать лет простояла, и ни разу полной замены покрытия не делали. Подмажут гудроном — и всё, дальше катай! А подложка-то расплывается! Амортизационных подушек там нет, какие подушки в семьдесят седьмом году? Давно пора эту шоссейку менять, а она служит. Вот только люди меня недобрым словом поминают, как будто это я виноват, что из могилы не вылез и покрытие не сменил.
— В России две беды, — согласилась Елена Ивановна, — но дураки — хуже.
— Когда эту дорогу строили, смешной случай приключился, — начал рассказывать Илья Ильич. — Дело на Вологодчине было, на границе с Костромской областью, места глухие, деревеньки маленькие. И тут какой-то местный мужик говорит, что он в соседней деревне на асфальтовом заводе работает. Я обалдел. Спрашивается, из чего они там асфальт варят? Битум нужен, нефтяной пек — это всё отходы крупного производства, в деревне таких вещей не найдёшь. Мы для себя гудрон за четыреста километров возили, а тут асфальтовый завод под боком. Я, конечно, всё бросил, помчался выяснять. И знаете, что там оказалось? Ни за что не догадаетесь — углежогные печи!
— Простите, что?..
— Печи для сухой перегонки дерева, — пояснил Илья Ильич. — Это же старинный промысел — углежоги.
— А, так это я знаю! У Некрасова: «Гнали безданно из пеньев смолу»…
— Вот-вот. У них там четыре сорокакубовых печи стояло, лесхоз сосну государству сдавал, а берёзовый подлесок шёл или на дрова, или на перегонку. Активированный уголь делали. Его в медицине применяют и для водоочистки. А кроме того, используют в противогазах. А раз противогазы, значит завод военный и нужно его засекретить, хотя на нём народу всего ничего работает, человек десять. Вот и придумали, что это не угольный заводик, а асфальтовый. При перегонке берёзы, кроме угля, дёготь образуется. Прежде прямо дёгтем и торговали, тележные оси смазывать, сапоги, а в наше время кому он нужен?
— Мыло дегтярное было, — возразила учительница, — против педикулёза. И ещё — дегтярная мазь, от чесотки. В пионерских лагерях мы часто ею пользовались, а то дети встречаются такие запущенные…
— Это слёзы, сколько его нужно — на мыло да на мазь? А у них сотни килограммов. Вот и придумали из дёгтя гудрон делать. Его едва хватало подмазывать окрестные дороги, но название громкое — асфальтовый завод!
— Не всё ли равно, как его называть? Главное, что дороги чинили. И ваша дорога потому, может быть, и сохранилась, что её тем дёгтем мазали. Так что не смешная ваша история, а поучительная.
Илья Ильич не возражал. Своего он добился, старенькая учительница (которая, впрочем, была на тридцать лет его моложе) увлеклась новой мыслью и забыла о своём щедром предложении. И без того вокруг Елены Ивановны вертится слишком много попрошаек, на всех на них Алёшиного мнемона не хватит.
Поговорив ещё о чём-то, Илья Ильич вернулся домой, стряхнул со стола пыль, оставшуюся от «Дженни Герхардт», и достал кошель, чтобы в очередной раз убедиться, что денег в нём не прибыло. Он сам не мог сказать, зачем пересчитывает свои монеточки. Иной раз думалось, что если бы можно было прекратить разом нищенское существование, то закатил бы праздник на все тридцать две лямишки, а там хоть трава не расти. Однако разом покончить не удастся, беда в том, что есть ещё одна ступень, на которую он не хочет спускаться ни в коем случае. Квартал призраков… Превратиться в бесплотное существо, в памяти которого, словно запись в анкете, сохранилась единственная строчка: «Каровин Илья Ильич (1918–2002). Похоронен на Северном кладбище». Базальтовый камень с полустёртой надписью не даст ему исчезнуть окончательно, как то случилось с Лидией Михайловной. Здесь, в нищей Отработке, он всё-таки живёт, ибо память остаётся с ним. Memento ergo sum [6]. Небытие не страшит, страшит призрачное беспамятство. Знал бы, что так случится, завещал бы стащить себя в крематорий. Конечно, тогда рассыпался бы на несколько лет раньше, но зато не пришлось бы трястись скупым рыцарем над каждой копейкой, ожидая долгой агонии выжившего из ума склеротика.
И живые тоже хороши — не умеют помнить, снесли бы к чёртовой матери ненужный погост и соорудили бы на этом месте танцплощадку. Доходней оно и прелестней…
Щепоть лямишек высыпалась на протёртый стол, а следом весомо брякнул новенький сияющий мнемон, самый вид которого Илья Ильич успел позабыть.
«Как это? От кого?..» дрожащими пальцами Илья
