— Хорошо устроилЫсь, сталЫнские соколы… — утрируя акцент, ласково сказал Берия. — По четным дням, значит, воюем, по нечетным — водку пьянствуем… — и внезапно заорал. — СВОЛОЧЬ!!! Копца, сволочь, я застать не успел! А тебя, сволочь, застал!!!
— Я прошу у Родины, у Партии прощения… — мгновенно осознав ситуацию, командир авиадивизии рухнул на колени.
— У солдат проси прощения, которые из-за тебя, гад, сейчас под бомбами умирают… Пш-ш-шел отсюда! — с презрением сказал Берия. — Заместителю свои дела сдай по телефону — и его, немедля, в Штаб Армии! И не вздумай мне до трибунала застрелиться — повешу!
Командир авиадивизии на подгибающихся ногах покинул совещание. В палатке повисла тишина. Присутствующие командиры сидели, глядя в пол. Берия задумчиво оглядел склоненные головы и вполголоса сказал:
— Ну, МНЕ все более или менее ясно… — а затем добавил погромче, обращаясь к так и стоявшему возле карты Сандалову: — Благодарю вас, товарищ Сандалов, за горькую правду! Садитесь пока. Кстати, а как вы себя чувствуете? Может, в госпиталь поедете?
Сандалов отрицательно помотал головой.
— Нет? Останетесь у нас? Ну и ладно, большое вам за это спасибо! — кивнул Берия. — Вы нам очень нужны!
Берия несколько секунд помолчал. Затем, посмотрев в глаза командарму, спросил тихо, с затаенной болью:
— Товарищ Коробков, как же вы, КОММУНИСТ, могли отдать ТАКОЙ приказ?
Коробков, мрачно насупившись, промолчал. За него вступился член Военного совета Шлыков:
— Я час тому назад обратился к командующему, что, мол, надо просить округ, то есть, извините, штаб Фронта, утвердить наше решение о переходе к обороне!
— Ну, ну, и что же командарм вам ответил? — подбодрил комиссара Берия.
— «Хотите, чтобы нас назвали трусами и отстранили от командования армией? — рассердился на мои слова Коробков и добавил: — Если хотите, можете вносить такое предложение лично, от себя»…[97]
— И что же, вы такое предложение внесли? — грозно спросил Ворошилов.
— Нет, не внес, товарищ Нарком! — вздохнул Шлыков.
— Значит, говорите, Коробков побоялся, что его сочтут трусом… За пост свой испугался… И Вы тоже… испугались? — болезненно сморщился Климент Ефремович.
— Товарищ Нарком! Дайте мне винтовку, и я впереди бойцов в атаку пойду! — запальчиво крикнул Шлыков.
— Значит, в атаку вы не боитесь… немцев вы не боитесь… а командарма боитесь? — озадаченно сказал Ворошилов и, подумав, добавил: — Что-то сомнительно… Вот товарищ Сандалов немца не испугался и командарма не испугался тоже! И поэтому я ему верю! А Вам… Нет — не верю!
И Ворошилов с презрением отвернулся. И даже не поглядел, как вызванный незаметным движением мизинца Берии опасно-медлительный, с плавными текучими движениями порученец выводит из палатки смертельно побледневших, уже фактически мертвых Коробкова и Шлыкова.
23 июня 1941 года. 17 часов 01 минута.
«Камянецкая Вежа. Фiлiял Брэсцкага Абластнога Краязнаучага музея»
«Белая Вежа» — та самая, которая дала имя Пуще, на самом деле построена из красного кирпича. Донжон — так на Западе называют такие оборонительные сооружения. Последний рубеж обороны осажденного гарнизона, когда безжалостный враг уже ворвался в город.
…Выбив из древней кирпичной кладки кроваво-красную, секущую кожу, искру, немецкая пуля противно взвизгнула. Немцы уже хорошо пристрелялись к этой амбразуре.
Надо бы сменить позицию, но лейтенант Николай Дамарацкий, сосед Мохнача по комнате в общежитии, этого делать не стал. Сил ворочать тяжеленный станковый ДС уже не оставалось. Кстати, отличная оказалась машинка, самое главное, в отличие от «максима», воды для охлаждения не требует — а то бы давно закипел, как самовар.
Дамарацкий сплюнул густую вязкую слюну. Удачно он перед войной на полигон попал, новую технику изучать. Изучил, на практике… Только вот из всех красных командиров, прибывших утром 22 июня на занятия, он, почитай, один в живых и остался…
— Саня, ты как? Саня, ответь, не молчи! Саня, ты жив?! — крикнул Николай, но никто не ответил.
Значит, один он и остался, уже без «почти»… «Водички бы попить, напоследок», — подумал Дамарацкий. Все-таки он продержался почти полчаса. Но тут в соседнюю амбразуру влетела немецкая граната.
Вспышка! Беззвучная и черная…
«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
Белая Вежа на самом деле построена из красного кирпича. Красного, как кровь…
23 июня 1941 года. 17 часов 02 минуты.
Лесная дорога Каменец — Пружаны
Вековая сосна застонала почти человеческим голосом. Потом, вздрогнув всем своим могучим телом, сначала медленно, медленно, не веря в собственную смерть, а потом все быстрее и быстрее, начала крениться. Пока не рухнула с громом, разбудившим опушку Пущи, перегородив дорогу. Запахло остро древесной кровью — живицей.
Полчаса назад здесь остановилась повозка, и люди в зеленой форме прогнали лесную тишину торопливым стуком топоров и визгом пил. Древняя русская земля готовила ЗАСЕКУ — как в стародавние времена, встречая поляков, литву и прочих разных шведов.
Работами руководит оказавшийся здесь проездом инженерный генерал Карбышев:
— Давай, давай, братцы, навались! Шустрей, браво-весело-хорошо! А то замерзнем… — покрикивает на саперов генерал и зябко, несмотря на чуть спавший к вечеру зной, поводит лопатками…
— А не проще бы было заминировать дорогу, — спросит у автора внимательный читатель.
— Проще, — устало ответит автор. — Чем именно?
Когда будущий главный диверсант Страны Советов полковник Старинов обратился к Маршалу Советского Союза, заместителю Наркома Обороны тов. Кулику: что, мол, Красной Армии мины нужны, тот гневно накричал на него: какие еще мины? Красная Армия будет самой наступающей армией в мире! Миноискатели нужны и средства разграждения…
Конечно, никто не спорит… Нужны! Благодаря тов. Тухачевскому и прочим невиннорепрессированным «комбригам котовым» у РККА чего-чего только не было… Для наступившей реальной войны — практически не было ничего. Мин тоже не оказалось.
Вот и пришлось встречать врага — как в былинные времена. Засеками!
23 июня 1941 года. 17 часов 23 минуты.
Буховичи. Штаб 4-й армии
Проводив долгим взглядом презренных Коробкова, Шлыкова, Белова, которые уже без ремней понуро шагали в сопровождении уже знакомой нам деловитой «тройки» военного трибунала, правда, на этот раз уже обутой, Ворошилов задумчиво сказал Берии:
