— Вестимо, истопники, — сказал я.
— То-то же! Энто понимать надо. Мы, почитай, самые наипервейшие и главные, без нас, брат, беда. Потом всякие другие идут, — запел привычную песню Евпатий и принялся перечислять весь обслуживающий персона дворца от горничных до прачек.
— Ты-то сам всех слуг во дворце знаешь? — задал я интересующий меня вопрос, имеющий принципиальное значение.
— Кого как, — кратко ответил царев слуга. Потом вновь пошел по кругу. — Которые знаемые, тех ясное дело знаю, а которые незнаемые, те сами по себе.
Один мой знакомый из XX века, работавший на поливальной машине, на спор въехал на ней в Кремль в самые застойные, КГБшные времена. Он ранним утром пристроился к поливалкам, моющим Красную площадь, и беспрепятственно проследовал за ними в святую цитадель нашей тоталитарной родины. Охрана, понятное дело, даже не чухнулась. Думать, что в патриархальные времена праздные лейб-гвардейцы бдят лучше советских чекистов, было бы просто смешно. И я решил использовать единственный представившийся реальный шанс добраться до Али.
— Ладно, пойдем чистить печи!
На том мы с истопником и порешили. Однако от пьяной похвальбы до проникновения в логово самодержавия путь оказался не легкий и не близкий. Мне пришлось еще три вечера пропьянствовать сначала с Евпатием, а потом с его родственником и начальником, как он себя самозвано величал: «Обер-истопником двора Его Императорского Величества», которому хитрый и жадный Евпатий представил меня как знатнейшего трубочиста.
За лафитниками казенной водки мы важно обсуждали проблемы печного дела, качество дров, значимость новых друзей для Российского государства и прочие интереснейшие, но не животрепещущие для меня проблемы.
Из разговоров, я уяснил, что истопники в печном деле ничегошеньки не смыслят, во дворце полная неразбериха в коммунальном хозяйстве, и никто толком не знает круга своих обязанностей.
Печи в свое время выкладывали немецкие мастера. При матушке Екатерине их оставили в штате для чистки и ремонта; своим же умельцам доверялась только топка. С восьмидесятых годов, когда Зимний перестали использовать для жилья царской фамилии, печами никто толком не занимался.
Павел к тому же начал экономить деньги, сократил штат прислуги, и теперь никто ничего не знает, и никто ни за что не отвечает. Порыв Евпатия почистить печи и трубы летом, когда про такое и думать-то русскому человеку смешно, вызвал у обер-истопника самое искреннее удивление, даже сомнения в его нормальности.
Когда же мы вдвоем за бутылками водки уговорили его, что заняться профилактическими работами теперь самое время, у Евпатиева благодетеля возникло подозрение, что сельский родственник хочет его подсидеть. Однако съеденная вместе соль и, главное, выпитая водка, убедили старшего истопника в чистоте наших намерений.
Оказалось, что эти несостоятельные сомнения были единственным реальным препятствием на моем пути в тайные покои. Наивный обер-истопник даже не удосужился полюбопытствовать, в чем, собственно, состоит мой интерес, и что мне за дело до чистки дворцовых дымоходов.
Следующим утром мы всей троицей собрались в Прохоровском трактире и, поправив здоровье, прямиком отправились в Зимний дворец. Беспрепятственно пройдя через никем не оберегаемый служебный вход, мы двинулись к своей цели по узким переходам, построенным специально для прислуги.
Эти зашарпанные коридоры не имели ничего общего с парадными покоями. Здесь толклись слуги, нижние чины военных, и никто не обращал друг на друга внимания.
Я оделся во всё черное, этаким кинематографическими трубочистом. Единственно, чего мне не достало для полноты образа — это цилиндра, запрещенного для ношения императорским указом.
С любопытством я поглядывал на царскую челядь. Народ в обслуге преобладал простоватый, без следов излишнего интеллекта на лицах. Иерархические различия в служебном положении были заметны только по качеству и покрою одежды.
Когда мы, наконец, добрались до заветных комнат и я от волнения почти перестал реагировать на окружающее, нам навстречу попался человек со странной формы черепом, светлыми, с красными прожилками, проницательными глазами на грубой лепки лице. То, что это какой-то большой начальник, я понял по поведению моих спутников. Я подыграл им и так же, как они, низко поклонился и заискивающе уставился на него.
— Кто и зачем? — спросил он скрипучим, лающим голосом с сильным немецким акцентом.
— Истопники, ваше сиятельство, — за всех ответил наш патрон. — Идем чистить дымоходы-с, а то, ваше сиятельство, дымят-с.
— Так лето на дворе, как же они дымят?
— Зимой дымили-с, — поправился старший истопник. — Готовь сани летом, а телегу зимой-с! Однако, ежели, ваше сиятельство не прикажет…
— Почему не прикажу! — равнодушно сказало сиятельство. — Напротив, похвально, запомню! Это рвение! Как фамилия?
— Иванов, ваше сиятельство! — прокричал обер-истопник, распускаясь улыбкой от начальственной ласки.
— Похвально, Иванов! — повторился скрипучий вельможа. — А это что за мальцы?
— Этот мой помощник, а длинный — трубочист.
— С такой статью нужно в гвардии служить, а не трубы чистить, — недовольно сказало их сиятельство и, круто повернувшись, пошло своей дорогой.
Обер-истопник обтер вспотевшее лицо и сказал осевшим голосом:
— Ишь ты, пронесло! Дажеть похвалил!
— А кто это такой? — спросил я.
Обер-истопник удивленно посмотрел на меня.
— Неужто не признал? Эка, ты, брат, темнота. Это же сам граф Пален!
Я уважительно щелкнул языком, хотя до любимца Павла и фактически второго после царя человека в империи мне в данную минуту дела не было.
— Ох, уж и въедлив, — между тем сетовал обер-истопник. — До всего ему дело. А как я-то его срезал! Сани, говорю, нужно готовить летом. Он, их сиятельство, один такой, в печи заглядывает, сколько дров заложено. Востер! Один он у нас такой.
Действительно, кроме графа Палена, ни один из встретившихся нам придворных даже не взглянул на нашу пролетарскую троицу. Не обратили внимания и офицеры-гвардейцы стоящие на часах у лестницы, ведущей на верхний, «режимный» этаж.
Мы чинно, гуськом, не разговаривая между собой прошли мимо них к заветным покоям, и шеф робко постучал в запертые двери. После третьей попытки обратить на себя внимание, он стукнул чуть сильнее, и дверь внезапно резко отворилась. Из-за нее высунулся маленький человек с каким-то неопределенным, скользким лицом.
— Вашество, — без особого подобострастия, обратился к нему Иванов, — мы насчет печей.
