Филон вновь умолк, наверное, ожидая сочувствия.
Ответом ему было мертвое молчание. Я же размышлял о том, что делал этот немец в тюрьме Фосс? Там погибли десятки невинных, но Филон умудрился выжить! Что, если ему ничего не грозило? Кто сказал, что алхимик-фальшивомонетчик находился среди жертв, а не среди убийц?
– Под гнетом увиденного я не заметил, что испытания начались. Его Величество дал команду, и первую овцу повели на помост. Она шла покорно, не чуя беды. Сансон отвернулся и дернул за рычаг. Все сработало отменно. Профессор Гильотен зааплодировал; король кивнул с чувством глубокого удовлетворения, вытер лицо платком... Я боялся смотреть на принцессу, а посему не отводил взгляда от помоста. Кровь овцы растекалась по доскам, чернея на глазах. Я почувствовал, что эта кровь уносит меня прочь. Я тонул в красной реке. В глаза плеснул желтый огонь, сменившись удушливым дымом. Я хотел закричать...
С силой проведя ладонью по лбу, Филон внезапно заговорил иначе – отрывистыми, лающими фразами.
– Внимание! Зондеркоманда лагеря Аушвиц получает усиленное питание. Предусмотрена выдача теплой одежды в зимний период. То и другое – в течение полугода, после чего происходит полная смена личного состава. Примечание: пребывание полезных евреев в зондеркоманде ограничено тремя месяцами. Основные обязанности зондеркоманды! Первое – обеспечение бесперебойной работы крематория. Второе – порядок среди заключенных. Особое внимание – новоприбывшим. Предварительная селекция! Комиссары и евреи, неспособные к труду, проходят специальную обработку немедленно. Срок пребывания остальных – от месяца до трех, в особых случаях до полугода. Третье – обеспечение порядка при проведении специальной обработки в газовых камерах. Четвертое – извлечение после специальной обработки полезного остатка и его сортировка. Золотые зубы – отдельно. Женские волосы – отдельно. Одежда и обувь – отдельно. Личные вещи – отдельно. Присваивать полезный остаток запрещено под страхом расстрела. Оказывать всякую помощь заключенным запрещено под страхом расстрела. Численность зондеркоманды – от семисот до тысячи человек.
Только сейчас я понял, что Филон говорит по-немецки. Мне хорошо знаком язык наших соседей, но я готов поклясться, что никогда не слышал такого диалекта. Впрочем, не это заставило меня похолодеть. Голос рассказчика стал чужим, грубым. Алхимик исчез, с нами разговаривал кто-то другой.
Я похолодел. Консьержери и эшафот – не самое страшное из того, что может случиться с человеком.
– Простите, господа! – Филон передернул плечами, сел на ближайший лежак. – До сих пор накрывает, как только вспомню. Я плохо сплю. Страшно... Успокаиваю себя тем, что просто сошел с ума. Знаете, наши мечтатели, надеясь на прогресс науки и техники, даже не представляют, насколько они правы. В газовой камере можно убить сотню человек за три минуты – и за полчаса превратить трупы в пепел. Гильотен с его «механизмом» – щенок, жалкий дилетант!
– Погодите, господин Филон! – не выдержал я. – Здесь принято рассказывать сказки, но это – не сказка. Извольте объясниться! Иначе мне будет казаться, что я уже попал в ваш... Как вы его назвали, этот ад?..»
Шевалье с трудом удержался, чтобы не скомкать безвинную бумагу. Зачем Дюма переписывал такую пакость? Лучше уж Нельская башня, чем ад под названием Аушвиц. Вспомнился разговор с товарищами по Обществу – о «местах для концентрации» врагов народа.
Не пропала, выходит, задумка?
«Комиссары и евреи, неспособные к труду...» За что убивают комиссаров, Огюст помнил. Дед, комиссар Конвента, сложил голову на эшафоте в страшные месяцы террора. А евреи? Средневековье с погромами и гетто давно кончилось, в цивилизованных странах евреи уравнены в правах...
Он хотел взять следующий лист – и не смог. Кровь Господня, он и так нахлебался по самое горло! Надо немедленно, сейчас же рассказать обо всем Бриджит! Как он смел тянуть, сомневаться? Она поймет, она все объяснит, с ней станет спокойно...
На какой-то миг Огюст осознал всю странность происходящего, захотел остановиться, собраться с мыслями. Поздно! Правая рука уже шарила по спинке стула, снимая куртку. Левая рылась в кармане в поисках мелочи. На фиакр должно хватить... не хватит – пешком, бегом...
«Не бойся, дурачок. Иди ко мне».
Черный-красный, ночь-день. Ступеньки прыгали под ноги, молоток прильнул к ладони.
– Мне Бри... Баронессу Вальдек-Эрмоли!
– Баронесса занята...
– Срочно!
Ковровая дорожка казалась бесконечной, словно дорога до Марса. Аристократы с портретов смотрели вслед, морщась от недоумения. Мелькнула и пропала мысль о том, что бы он делал, не окажись Бриджит дома, на роскошной улице Гренель.
Она – здесь! Сейчас он ее увидит... Медь дверной ручки обожгла пальцы. Холодом или огнем, Огюст понять не успел.
– Я... Здравствуй!
Ее глаза – напряженные, слегка растерянные. Надо извиниться, все объяснить... Слова не шли на язык. Путались, цеплялись друга за друга – снежинки, звенья в цепи, зубчатые колесики в часовом механизме.
– Поговори со мной, Бриджит. Пожалуйста! Я... Мне ничего не надо. Я не стану мешать. Мне просто хочется с тобой поговорить, рассказать... Неужели тебе так трудно?.. выслушать... меня!..
Ее глаза – близко, рядом. Гнев? Испуг? Нет, баронесса не сердилась, она жалела Огюста. Жалела – больного? мертвого?! Восставшего из гроба мертвеца, без спросу заявившегося в особняк Де Клер?
Шевалье очнулся – и увидел себя со стороны.
Бледный, небритый, в расстегнутой куртке. Волосы давно не мыты и не чесаны, торчат, как иглы у сумасшедшего ежа. Взор горит лихорадочным огнем. Течет слюна из угла рта. Тянутся руки, пальцы хватают воздух, умоляют...
– Выпей! Немедленно!
Откуда взялся высокий бокал, он не знал. Послушно отхлебнул какой-то напиток, проглотил. Скривился от полынной горечи, ощутил легкий озноб, сбежавший от затылка вниз по хребту.
– Я знала, что ты придешь. Сядь!
Неожиданно сильная рука толкнула в плечо. Он не стал спорить, присел на банкетку – разлапистое кривоногое чудище в стиле Марии-Антуанетты. Баронесса взяла стул, пристроилась рядом.
– Поговори... – снова начал Шевалье, но осекся.
Желание не пропало, но ушло в тень. Он начал замечать то, на что вначале и внимания не обратил. На баронессе – простое белое платье. Бриллиантовая россыпь исчезла, съежившись до колечка с голубоватым огоньком солитера. Лицо Бриджит не скрывают белила и пудра. Нет, оно не стало старше, разве что – проще, понятнее. Не слишком молодая и не слишком счастливая женщина.
Бледные губы, утомленные глаза.
– Мы поговорим, Огюст. Обязательно. Увы, теперь речь идет не о моей жизни. Не меня надо спасать... Питье даст нам время. Твое безумие обождет. Помни! – я буду говорить о странных вещах. Страшных...
– Золотые зубы – отдельно, – вырвалось у Шевалье помимо воли. – Женские волосы – отдельно.
Баронесса вздохнула.
– О господи! Каждый раз – по-иному, но кончается одинаково. Ни о чем не думай, Огюст. Просто слушай. Меня считают вампиром. Не только парижские сплетницы, но даже те, кто числится в друзьях.
«Как вы относитесь к вампирам, сэр?» Желтозубый мистер Бейтс был уверен, что Шевалье очень понадобится удача. Д-дверь!
– Не будем спорить, существуют вампиры – или это суеверие. Важно другое. Я не вампир, – Бриджит хмуро улыбнулась. – Не пью кровь, не разношу холеру, не сплю в гробу и не боюсь распятия.
Огюст хотел усмехнуться в ответ и не смог.
– Я могла бы сказать, что больна. Но это будет правдой лишь отчасти. Если верить нашим врачам, я здорова. Не принимаю лекарств, не езжу на воды. Но человек, слишком близко узнавший меня, сходит с ума. Не от любви, нет. Будь я суеверной, решила бы, что они сами становятся вампирами. И мечтают об одном – вечно пить мою кровь. Кровь, мальчик, зовется по-разному: время, внимание, участие, сочувствие... Сказать, что с тобой случилось? Ты был занят своими делами, но внезапно понял, что сгораешь от желания увидеть меня. Встретиться, поговорить – в основном, о тебе. Это стало необходимо, как воздух, как кровь...
– Да, – прохрипел Шевалье. – Так это болезнь? Всего лишь болезнь?
Безумие уступило место обиде. Значит, все, что с ними случилось, не в счет? Симптомы загадочной хвори – и только? Эй, зовите доктора со стальной пилкой, ставьте решетки на окна...
– Не обижайся! Мне больно говорить об этом, но я тебя заразила. В тот день мне самой стало плохо – как тебе сейчас. Со мной такое случается. Я пришла к тебе, и ты меня спас. Ты мне нравишься, мой милый мальчик. Ты – очень хороший, добрый... Qui pro quo, Огюст. Не хочу раз в год ходить на твою могилу. Нам обоим лучше оставаться в живых. Слушай, я расскажу тебе сказку о бедной девочке. Нет, о богатой, но очень несчастной девочке. А когда ты выздоровеешь, мы поговорим и обо всем остальном. Если ты захочешь...
Голос женщины успокаивал, отгонял страх, возводил стену, за которой щелкал клыками огромный безжалостный мир. Ничего плохого не случится, он выздоровеет; не надо думать о безумии, о смерти...
