– Очень хорошо, – сказал он. – Я еще не говорил вам, что очень интересуюсь пригородами Токио, в особенности Комагоме? Эти пригородные гостиницы так экзотичны для европейца! А эти названия! «Увядающий лист клена»… романтично, не правда ли? Наверное, славное заведение. Очень хочу посетить его.
И заметил: Иманиши, кажется, растерялся.
– Простите, это будет… неосторожно, – вымолвил японец.
– Вы хотели сказать – глупо? – перешел в атаку граф. – Что ж, я с вами согласен, это глупо. Но такой глупости они от меня наверняка не ждут, и я намерен использовать это обстоятельство. Вопрос лишь в одном: будет японская полиция помогать мне?
– Простите, нет. Прошу вас не вмешиваться, мы все сделаем сами. Это японское дело.
– Это не только японское дело, Иманиши-сан! Под угрозой жизнь наследника российского престола. Я думаю, мы можем уладить наши разногласия. Мне ведь не запрещено гулять по токийским улицам?
– Конечно, нет.
– Спасибо и на том. Еще вопрос: японская полиция обязана защищать законопослушных иностранцев от бандитских нападений?
– Разумеется. Но…
– Превосходно. Сегодня ночью я со своим слугой намерен совершить прогулку в Комагоме, несмотря на то, что у меня есть предчувствие: там небезопасно. Особенно возле гостиницы «Увядающий кленовый лист». Конечно, вы вправе счесть мое предчувствие не заслуживающей внимания информацией, но оно меня редко подводило…
– Прошу вас, не делайте этого!
– А вы мне не указывайте. Я гуляю, где хочу. Попытайтесь запретить мне это.
Иманиши еще долго упрашивал, но в конце концов уступил, правда, заметив с крайней озабоченностью, что ему придется взять на себя огромную ответственность и в случае неуспеха операции навлечь на себя не только гнев начальства, но и позор, с которым ему будет трудно жить.
– Одному статскому советнику тоже будет трудно жить в случае гибели цесаревича, – отвечал на это Лопухин и был, кажется, понят. Во всяком случае, Иманиши больше не возвращался к этой теме.
– Итак, Иманиши-сан, займемся разработкой операции, если вы не возражаете…
Ужинать граф не стал. Почистил и зарядил оба револьвера, проверил, легко ли вынимается клинок из трости, проделал несколько гимнастических упражнений. Когда за ним пришел камердинер цесаревича – поморщился, но принял приглашение зайти.
– Извини, Мишель, у меня всего несколько минут.
Цесаревич сидел за столом в халате и приканчивал бутылку коньяку. Пьяным он, однако, не выглядел, ну разве что самую малость. В другое время Лопухин удивился бы.
– Значит, не выпьешь со мной, Николас? – Брови Михаила Константиновича скорбно изогнулись. – А ты зачем одет в дорожное? Ты куда-то собрался? Вот так всегда: хочешь поговорить с человеком по душам, а он – фр-р! – исчез. Государственное, мол, дело. И ты такой же, как все. Скучный ты человек, Николас, уж не обижайся…
Ну, разумеется. Нескучными цесаревичу казались лишь его всегдашние собутыльники Свистунов и Корнилович. Но оба мичмана обретались сейчас в Иокогаме, и цесаревич грустил.
– Выпей. – Тяжко вздохнув, Михаил Константинович налил коньяку на самое донышко бокала. – Чуть-чуть, наверное, можно, а? Уважь меня, несчастного человека, Николас, уважь и пойми… Выпил? Ну вот и умница. А скажи-ка мне… стой, не смотри на меня так… сделай любезную физиономию… молодец… Скажи-ка мне вот что: как тебе понравилась госпожа Фудзико? Очаровательна, правда?
– Несомненно, – ответил Лопухин.
– Цветок! Цветок, а не девица! – с большим воодушевлением проговорил цесаревич и снова вздохнул. – Красавица среди макак. Ты ее прическу видел? Вот это изящество, вот это вкус! А уж умница какая! На пяти языках говорит, ты себе представляешь! Стихи пишет – и японские, и китайские, и наши, с рифмой. И любезна, и умна, и изящна до умопомрачения… Боюсь, погиб я, Николас, совсем погиб…
«Пока еще нет, – подумал Лопухин. – Знал бы ты, мил-друг Мишель, по какой тонкой жердочке ходишь! Увидел замечательную женщину – разве это погиб? Это называется попал в плен – и только».
– Неужели ты влюбился, Мишель? – спросил он с удивлением, наполовину деланым, наполовину настоящим. – Правда? Поздравляю. Жаль, конечно, что она японка, но, если рассуждать философски, нет худа без добра…
– Я в тебя, философа, сейчас подушкой кину, – посулил цесаревич. – Сам знаю, что мне на ней жениться нельзя. Подданные, свиньи такие, не поймут. Иначе женился бы! Честное слово! Веришь? Скажи, мне это надо знать: веришь?
– Верю, Мишель, верю, – утешил Лопухин.
Михаил Константинович шумно вздохнул. Даже неискушенному наблюдателю стало бы ясно, что произошло удивительное: пьяница, распутник и безобразник цесаревич влюбился, как мальчишка. Невероятно, но факт.
Порыв ветра ударил в окно. Жалобно заскрипело дерево в саду. Охраняющие русскую миссию гвардейцы разом схватились за фуражки. Где-то зазвенело стекло. С востока бежали растрепанные тучи – неправдоподобно быстро и так низко, что, казалось, до них можно достать рукой, а горизонт был залит непроглядной зловещей чернотой. «Святая Екатерина» была, наверное, уже в Иокогаме, прочно став на якоря в безопасной бухте. С океана надвигался тайфун.
План был прост: Лопухин и Еропка поселяются в «Увядающем листе клена» под видом любопытствующих иностранцев. Тайфун объяснит, почему они не избрали для ночлега более презентабельную гостиницу. Если само присутствие гайдзинов спугнет убийц, то снаружи их будут ждать полицейские. Если ронины не покинут пределов гостиницы, то Лопухину придется вынудить их к этому.
– Простите, но вы наверняка умрете, – сказал Иманиши, исчерпав запас доводов против предложенного плана. – Я почтительно склоняюсь перед вашей доблестью. Вы человек долга.
И в самом деле поклонился ниже, чем обычно. Граф с шутливой церемонностью ответил на поклон.
– Но вы умрете, – повторил Иманиши.
– Вы тоже. Когда-нибудь.
– Я умру, если умрет ваш цесаревич, – не принял шутку Иманиши. – Я не смогу жить с таким позором.
«Значит, постарайтесь сделать так, чтобы он не умер, – сердито подумал Лопухин. – А главное, не мешайте мне».
Но вслух он ничего не сказал.
Рикшу наняли в двух кварталах от миссии. По причине дурной погоды негодяй запросил тройную цену, но торговаться Лопухин не стал. Представив себя в роли тягловой единицы, он поморщился. Бегом из центра миллионного города к периферии, да еще когда ветер норовит сбить с ног и вот-вот хлынет ливень…
И он хлынул – не сразу, а дав рикше довезти двух ездоков почти до цели. Хлынул так, что дорожный сюртук Лопухина промок насквозь в несколько секунд. Это была стена воды с косой штриховкой. Ветер не унимался – напротив, усиливался. В воздухе летали сорванные с деревьев листья и целые ветки, клочья, выдранные из соломенных крыш, всякий уличный сор… Потоки воды свирепо били всякого летуна и швыряли оземь. Немощеные улицы токийского пригорода мигом превратились в мутные реки. В наступившей тьме вспыхивали, ослепляя, ветвистые молнии.
Отпущенный рикша, сунув в рот заработанные монеты, что есть духу унесся прочь и в два счета растаял в бурлящей мокрой черноте, чему Лопухин только обрадовался. Он боялся, что парню придет в голову мысль поискать убежище от ударов стихии в том же «Увядающем кленовом листе». Одной потенциальной жертвой меньше – уже хорошо.
А сколько их здесь – обыкновенных японцев, мужчин и женщин, старых и молодых, ни в каких убийствах не замешанных? Придется действовать очень осторожно…
Гостиницей управляла хозяйка – немолодая женщина необычной для японцев толщины. При виде двух насквозь мокрых гайдзинов, неистово колотящих в дверь, она в первый момент отшатнулась, но во второй уже кланялась низко-низко и спрашивала, чем она, ничтожная, может быть полезна господам. Мобилизовав заученный при помощи Кусимы запас японских слов, граф потребовал ужин и ночлег.
Возникла заминка. Ориентируясь больше на тон, чем на смысл, Лопухин дал хозяйке серебряный шиллинг и позвенел остальными в кармане. Заминка тотчас была устранена, и гостей, заставив снять обувь в прихожей, провели в помещение, являющееся, по-видимому, харчевней при гостинице.
– Опять сарачинскую кашу подадут, – пробурчал Еропка, усаживаясь по-турецки на дощатом помосте перед низким общим столом, и не ошибся – служанка поставила перед ним плошку с клейким рисом. – Я ложку забыл, барин. Неужто лучинами этими пищу цеплять? Гляньте-ка, опять маринованная слива. И рыба сырая… тьфу, пакость!
– Макай рыбу в соус, – посоветовал Лопухин.
– Вот еще, барин! Скажете тоже… Опосля изжога замучает.
– Тогда поголодай немного. Злее будешь.
– Куда уж злее… Так и хочется смазать кого-нибудь в рыло… Вон тех двоих видите? Ну чисто волки, даром что косоглазые. Да и заведеньице это мне не нравится…
Лопухину оно тоже не нравилось. Уместнее было назвать «Увядающий лист клена» не гостиницей, а постоялым двором далеко не первого разбора. Стол липкий, служанки неопрятны, при входе заставили разуться, а татами грязны, светильники коптят, большинство постояльцев – всевозможный сброд. Из несброда глаз Лопухина выделил двух торговцев, одного буддийского монаха и еще одного полупочтенного японца, по-видимому, бедного чиновника.
