– Может быть, все может быть.
– Ты помнишь? – продолжал он. – Я не устаю повторять это снова и снова. Мы должны жить созидая, а не подбирая то, что лежит под руками. Помнишь, я начал говорить об этом, когда еще не родился наш первый ребенок.
– Да, я помню. Ты ведь повторял это такое количество раз! И все равно порой бывает проще открыть консервную банку.
– Но и это должно когда-нибудь кончиться, и мы не имеем права допустить, чтобы это произошло так же внезапно, как сегодня с водой.
А когда на следующее утро он проснулся, Эм уже не было рядом. И он лежал не шевелясь, расслабленно упиваясь покоем, почти счастливый. И вдруг неожиданный, как разряд электрического тока в замкнутой цепи, толчок, всплеск очнувшегося сознания – и снова он думает, составляет планы. И снова приходит знакомое чувство раздражения. «Ты слишком много думаешь!» – упрекает он себя. Почему его мозг, в отличие от мозга остальных, не позволяет жить в покое и быть счастливым без этих бесконечных планов на будущее, все равно, будет ли это план на ближайшие сутки или перспектива на ближайшие двадцать пять лет. Почему он не может себе позволить бездумно полежать хотя бы шестьдесят секунд? Нет же. Снова какой-то толчок, приводящий в движение эту бесконечную карусель, и, хотя тело его неподвижно, мозг начинает набирать обороты, как двигатель, прогреваемый на холостом ходу. Двигатель? Ну конечно, сегодня он будет думать о двигателях. Дарившие счастье мгновения между сном и окончательным пробуждением прошли безвозвратно, и злым движением руки он откинул прочь одеяло. А утро снова было яркое, солнечное. И хотя воздух утра был свеж и прохладен, он вышел на маленький балкон и долго стоял там, глядя на запад. За прошедшие годы деревья повсюду заметно подросли, но все еще видны были вершина горы и большая часть залива с двумя перекинутыми через него огромными мостами. Мосты! Для него мосты до сих пор оставались самыми мучительными воспоминаниями о великом прошлом. А вот для детей, и он замечал это все чаще и чаще, мосты – такая же привычная, ничем не примечательная, не вызывающая никаких ассоциаций деталь их маленького мира, как холмы или деревья. Но для него – Иша – мосты есть застывшее свидетельство былого величия и славы того, что некогда называлось цивилизацией. Так, наверное, готы смотрели на римские храмы или триумфальные арки. Нет, такая аналогия не выдерживает критики. Дикий варвар испытывал радость и довольство от своего привычного ему образа жизни; он был уверенным творцом – созидателем своего собственного мира. А Иш – он один из тех, чье время уже прошло. Он – оставшийся в живых римлянин, сенатор или философ, избежавший участи погибнуть под ударами варварских мечей, оставленный оплакивать судьбу на руинах великого города и бродить по нему в страхе, зная, что никогда более не встретить в термах старых друзей и не испытать великого чувства покоя и уверенности при звуках тяжелой поступи когорт непобедимых легионеров. Нет, он не римлянин. «История повторяется, – подумал Иш, – но с маленькими вариациями». А кому, как не ему, представился случай самому творить историю. Ее повторения – отнюдь не зубрежка тупым мальчишкой таблицы умножения. История – это художник, воплощающий одну и ту же идею разными красками и деталями, композитор, по-разному обыгрывающий одну и ту же тему – то ведя ее в миноре, то поднимая на октаву выше, расцвечивая то нежным звуком скрипок, то взрывая мощным призывом медных труб. В одной пижаме, чувствуя, как легкий бриз холодит щеки, он стоял на балконе. Стоял, втягивая в себя этот холодный воздух, и с каждым новым глубоким вдохом приходило понимание, что даже запах вещей изменяется. В Старые Времена человек обычно не задумывался, чем пахнет воздух большого города, хотя где-то понимал, что это сложная смесь из запахов дыма, выхлопных газов, готовящейся еды, мусорных бачков и даже запаха людей. Но сейчас это был просто острый, пьянящий запах воздуха – воздуха сельских полей и горных пастбищ. Но мосты! Они манили его, как свет притягивает взгляд путника в мраке ночи. Возле моста Золотые Ворота он не был уже много лет. Такое путешествие будет означать долгий, очень долгий поход пешком, и даже для собачьей упряжки он будет очень долгим – и значит, придется ночевать под открытым небом. Но Бэй-Бридж лежал перед ним как на ладони, и он видел и потому знал его хорошо. Он даже помнит, каким мост был когда-то – шесть рядов мчащихся навстречу друг другу автомобилей, грузовиков, автобусов, а в нижнем ряду – трели трамваев. Теперь на мосту – он еще помнит – осталась лишь одна машина, та самая аккуратно припаркованная к поребрику западного пролета маленькая двухместка. Желтая регистрационная карточка все еще продолжает покачиваться на рулевой колонке «Джон С.Робертсон» (а может, Джеймс Т. – Ишу уже не вспомнить), и еще номер улицы Окленда. Некогда ярко-зеленая краска выцвела до зеленовато-серой, и стоит машина на безнадежно спущенных шинах…
Даже глазу заметны перемены на их поверхностях. Башни, прячущие свои верхушки в летних облаках, длиной в мили провисающие стальные тросы, переплетение массивных стальных балок – никогда уже не заиграет на них солнце, не отразится полным серебра, сияющим утренним лучом. Словно погребальный покров, накрыл их красно-коричневый слой ржавчины – знак запустения и одиночества. Только на вершинах башен да на нитках стальных тросов мертвенно-белым на коричневом выделяются бесформенные пятна – следы птичьего помета. Год за годом прилетают и садятся на них морские птицы – бакланы, чайки, пеликаны. А под мощными опорами суетятся, дерутся, плодятся и живут крысы. Живут, как могут жить только крысы, – в суете, рождении детенышей, в драках за уютное гнездо, а в отливы пожирающие крабов и мидий. Не заметны следы безжалостного времени на пустынной теперь проезжей части моста – шершавом полотне бетона с пока еще редкими трещинами. Там, где осела принесенная ветром земляная пыль, пробиваются чахлые травинки, но немного их – совсем немного. А внутреннего строения моста совсем не коснулось время. Ржавчина разве на самую малость изменила его прочность. А вот на восточном краю, где во время штормов соленая морская вода глухо билась о стальные, не покрытые слоями защитной краски фермы, коррозия проникла чуть глубже. Инженер, если бы остался хоть один, покачал бы головой и распорядился до замены деталей остановить движение. Вот, пожалуй, и все. А пока воплощение много лет назад погибшей цивилизации продолжало отбивать натиск морской и воздушной стихий.
Иш медленно вышел из состояния транса и пошел в дом бриться. Прикосновение острой стали одновременно успокаивало и вселяло новые силы. Ощущая приятное возбуждение от предвкушения решительных действий, он думал о том, что предстоит сделать. Для начала он проследит за возобновлением работ на строительстве отхожих мест и колодца. Он продолжит разработку маршрута экспедиции в глубь страны (Президент Джефферсон дает последние наставления Льюису и Кларку!). Он будет заниматься проблемами возрождения автомобильного транспорта. Возможно, этот день войдет в историю Племени как день покорения дороги, причем не только в прямом смысле езды по ней на автомобиле, но и в символическом, как покорение дороги, ведущей к возрождению цивилизации. Иш закончил бриться. Однако ему очень не хотелось расставаться со столь приятными, щекочущими самолюбие мыслями, и тогда он снова намылил щеки и повторил рождающую столь приятные ощущения процедуру. Их маленькое общество – эти тридцать с небольшим человек, – вот кто посеет семена будущего. Все они личности, и если, по большому счету, не выдающихся способностей, то, безусловно, неиспорченные – здоровые и душой и телом. Несмотря на присущие им недостатки, любой из рожденных после Великой Драмы окажется лучше в сравнении с любым случайно выбранным из моря человеческих индивидуумов, ранее населявших Соединенные Штаты. В который раз Иш мысленно одного за другим представлял населявших Сан-Лупо взрослых, пока, перебрав их всех, не остановился на собственной персоне. Благодаря чему он оказался выше всех? Ну как же! Он еще помнит, как в этом самом доме сидел над листом бумаги и, пункт за пунктом, записывал качества, которые, по его мнению, помогут приспособиться к новой жизни. Даже не забыл про вырезанный аппендицит. Жизнь без аппендицита, конечно, замечательная штука, но на его памяти никто в Сан-Лупо не жаловался на неприятности, причиняемые аппендицитом. Были там еще пункты, которые, как он сейчас понимает, утратили свой первоначальный смысл. Например, его способность прекрасно обходиться без людского окружения. Сейчас это явно нельзя отнести к разряду достоинств. Возможно, сейчас это даже порок. Но ведь за эти годы он и сам здорово изменился. Если взять чистый лист бумаги сегодня, то вполне вероятно, что и список личных качеств окажется совсем другим. Он многое прочел и научился многому. И, что, наверное, гораздо важнее, все эти годы рядом была Эм, и еще он стал отцом большого семейства. Он заматерел, он возмужал, как должен возмужать мужчина. И силы воли у него гораздо больше, чем у Эзры или Джорджа. И когда придет испытание, они будут первыми, кто обратится к нему за помощью. Он единственный, кто может думать и глядеть в будущее. Иш разобрал бритву и бросил лезвие в шкафчик аптечки, где валялось уже много таких использованных лезвий. Он никогда не опускался до бритья одним лезвием дважды. Поскольку повсюду лезвий было великое множество, он не видел смысла в экономии. И тем не менее порой его занимала курьезная проблема, куда девать использованные бритвенные лезвия. Он еще помнит старый анекдот на эту тему. Смешно, какая ерунда может храниться в памяти после столь грандиозных перемен. После завтрака Иш направился переговорить с Эзрой. Встретились они, сели на ступеньки крыльца и начали мирную беседу. А мимо проходили люди, и совсем скоро вокруг них образовался маленький коллектив. Так всегда бывает, когда видишь, что кто-то другой занят на первый взгляд интересной беседой. И разговор получился под стать тихому утру и хорошей погоде. О всяких пустяках, с незлобивыми шутками да порой слишком громким смехом всякой несерьезной мелюзги. Что касается дел серьезных, то никто не возражал, что пора возобновить брошенную вчера работу, но и бежать приниматься за нее не торопились. Это стало понемногу раздражать Иша, и раздражение усилилось, когда Джордж размеренно и монотонно затянул старую песню про лед и газовый рефрижератор. Наконец Эзра и три молодых человека лет по двенадцать в сопровождении шустрых малолеток отправились на строительную площадку. Стоило им, не торопясь, отойти всего на несколько шагов, как все они внезапно оказались жертвами благородного порыва. Все, включая Эзру, бросились бежать наперегонки, дабы определить, кто же первым окажется на строительной площадке и бросит первую лопату земли. Иш видел, как, скорее всего, не понимая, что происходит, вместе со всеми, с развевающейся на ветру гривой длинных светло-золотистых волос, бежала Иви. Кто добежал первым, он не мог сказать, но в считанные минуты комья земли полетели во все стороны, и поднятая пыль плотной завесой скрыла трудящийся люд. А Иш не знал, то ли радоваться, то ли огорчаться. Такое впечатление, что ребята, сломя голову помчавшиеся к своим лопатам, превратили серьезную работу в некое подобие развлечения, словно не понимали разницу и не могли отличить труд от игры. Все это, конечно, выглядело красиво и замечательно, но никогда не достигнуть в работе заметных результатов, если основательно не настроиться на нее. Как обычно бывает, этот игривый энтузиазм схлынет через полчаса, земля с лопат полетит медленнее, и сначала детишки, а потом и люди постарше медленно разбредутся заниматься какими-нибудь более приятными делами.
