Разорвалось где-то совсем рядом.
– Вот конкретный пример омерзительнейшего образа действий при самом, возможно, возвышенном образе мыслей. Там, на крейсере, один молодой человек, похожий на студента, пытался объяснить мне, в чем их, матросов, правота. Я же по-прежнему убежден, что нельзя полтысячи молодых некультурных мужчин собирать вместе и оставлять на долгий срок бездельничать. Они от этого становятся похожи на павианов. И ведь ясно же каждому из них в отдельности, что ничего значительного ни стрельбой, ни мордобоем не добиться – толпа теряет разум…
– Милорд, – вдруг, не желая того, перебил его Глеб. – Но можно ли сидеть сложа руки, когда… извините, я не имею в виду вас… и вообще то, что происходит сейчас… но сидеть сложа руки, в то время как…
– Это русская кровь, – улыбнулся лорд Сайрус левой половинкой рта. – Принципы Транквилиума для Палладии немного чужеродны, не так ли? Сидеть сложа руки – почему бы и нет? Ведь невозможно прикрыться руками от падающих бомб – а сделать что-то реальное не в наших силах. Стоит ли путаться под ногами у тех, кто по долгу службы обязан делать дело? Издавать же звуки – не занятие для джентльменов. Не желаете ли немного шерри к чаю? Филипп, друг мой…
А он рисуется, понял Глеб. Даже не то чтобы рисуется… а такова вся его жизнь. Благородство обязывает. Делать все так, как положено, и пусть рушится небо… Глеб улыбнулся в ответ.
– Спасибо, милорд, но мне пора. Я рад, что вы в порядке. Но там, в комендатуре, ждут всех способных держать оружие. Полковник Вильямс обещал мне винтовку.
– Так этот старый волк здесь?! О, черт! Дорогой Глеб, вы неподражаемы – приберечь такую новость на прощание! Теперь за этот блохастый мятеж я не дам и сгоревшей спички! Все, можно не торопиться. Во-первых, от шерри перестают дрожать руки, что полезно при стрельбе, а во-вторых, я подозреваю, что до стрельбы не дойдет: Вильямса бредуны знают и боятся. Его одного и боятся…
– Кто? Как вы их назвали?
– Бредуны. Все эти проклятые агитаторы и подзуживатели. Профессиональные бунтовщики. Впрочем, это очень темная тема, я в ней не силен. Встретите Вильямса – спросите его. Как хорошо, что он здесь…
Лакей разливал шерри, когда распахнулась дверь и в комнату влетела разгоряченная женщина.
– Сайрус! – крикнула она. – Там… морской бой! Там – бой!
Все посмотрели на нее. И Глеб посмотрел на нее. В ее акценте слышалось родное… Женщина была молода, довольно высока и стояла, чуть наклонившись вперед и заломив на груди руки. Глаза ее были необыкновенны. На какой-то миг Глеб вообще перестал что-то видеть, кроме этих глаз. Но смотрела она на мужа, и лорд Сайрус с трудом повернул к ней голову.
– Бой, дорогая? Я правильно понял?
– Да, Сайрус, да! Маленький пароход напал на крейсер!..
– Это Абрахамс, – сказал лорд. – Он вывел свое корыто… ах, молодец! Филипп, я пошел на башню. Отнеси туда кресло. Дорогой Глеб, вы не составите нам компанию? Познакомьтесь. Милая, это Глеб Марин, он вытащил меня утром из моря. Глеб, это Светлана, моя жена. Друзья, вы не поможете мне встать?
– Да, – оглушенно отозвался Глеб. – Конечно, милорд.
Леди Светлана мельком взглянула на него и устремилась к мужу, и вдруг ее взгляд медленно возвратился к Глебу… взмах ресниц и странное выражение лица….
– Глеб? Вы русский?
– Да, миледи.
Очень хочется сглотнуть, но нельзя. Нельзя.
– Вы идете с нами наверх?
– Да, миледи…
Она – моих лет, подумал вдруг Глеб. Как странно… Сладкий запах ее волос заполнил все пространство, не оставив место ни для чего иного.
– Как странно – встретить русского здесь, сейчас… я ничего не понимаю, что происходит… Этот мятеж – вы понимаете?
– Нет, миледи…
– Так идемте же, идемте!..
И в одно мгновение, как во сне, они оказались на башне. И замерли – такой ненатурально-четкой, игрушечной, сахарно-пряничной была панорама…
…замирал перед этой витриной: замерзшее озеро в окружении заснеженных гор, цукатные скалы, шоколадные утесы, марципановые деревья – и триста, триста леденцовых человечков на коньках, и ни один не похож на другого, и с каждым годом все изощреннее и роскошнее…
Здесь – цвета синьки была вода, и черный шлейф дыма уходит от берега вдаль, к островам, и там истончается и пропадает. Ослепительно-белы паруса крейсера, поднято все косое вооружение и бизань-трисель, и несется он, кренясь слегка, вдоль берега, а между берегом и кораблем, неуклюжий и медленный, плетется черепахой серо-черный коптящий пароходик, и крейсер, обгоняя его, бьет всем бортом в упор! Но и пароходик выбрасывает длинное облако дыма за миг до того, как скрыться среди пенных всплесков и огня…
…давай же, давай, давай, шептал капитан Абрахамс, удерживая одной рукой рвущийся штурвал, а другой подкручивая микрометрический винт дальномера. Выше полтора! – с ужасом крикнул он в раструб, больше всего на свете боясь, что Смит и Рикенбакер не успеют поднять ствол – и предпоследняя бомба будет истрачена впустую. Но старики Смит и Рикенбакер успели, и в ту секунду, когда форштевень крейсера коснулся вертикальной черты на матовом стекле дальномера, а из портов каземата и полубака сверкнул огонь и тут же скрылся за стеной дыма, капитан Абрахамс выдохнул: пли! Как это бывает у призовых стрелков, у старых артиллеристов, у счастливых игроков: он еще до выстрела знал, что не промахнулся…
Бесконечно долго опадала белая пена и брызги, поднятые подводными разрывами, – и наконец открылся пароходик, сильнее прежнего дымящий и развернутый почти на восемь румбов, но держащийся на плаву. И, наверное, потому, что все так жадно смотрели на него, почти никто не заметил, что произошло с крейсером. Впрочем, в первые секунды ничего видно не было.
Но на крейсере попадание почувствовали все. Корабль содрогнулся. Корабли, как люди – всегда понимают, что ранение смертельно, будь то всего лишь точечный укол рапирой. Стальная; с кованой головкой стосорокафунтовая коническая бомба системы Лемке, летя по навесной траектории, прошила небронированную палубу каземата, перерубила, как пуля перерубает тонкое деревце, грот-мачту футах в пятнадцати от шпора – и, изменив слегка траекторию, вломилась в дубовый сруб порохового погреба. Там она и завершила свое поступательное движение, застряв в расщепленных бревнах и ожидая, когда же догорит огнепроводная трубка. А трубка, которую мичман Рикенбакер просто забыл обрезать, горела еще долгих восемь секунд.
Заряд: сорок шесть фунтов смеси аммиачной селитры с серой, древесной мукой, канифолью и железными опилками – воспламенившись, разорвал корпус бомбы, разметал сруб – бревна его, как тараны, врезались в обшивку борта, пробивая ее и дробя, – и, разумеется, поджег порох. Будь это порох старых кондиций: зерновой, для короткоствольных дульнозарядных пушек, – все было кончено в полсекунды. Но это был новейший «кирпичиковый» порох для бомбических казнозарядных орудий, расфасованный в картонные картузы… да и крюйт-люки были открыты, да и влажность в погребе, похоже, была выше требуемой – крейсер-то старый, третий десяток лет на плаву…
