Таким вот образом я и оказался в этом фантомном мире, в котором самым первым
фантомом был я сам. Хорошо еще, что я попал в эпоху благодушного посмеивания над
антисоветчиной, а не во время охоты на антикоммунистических ведьм. Впрочем, я
утрирую — этот мир не был точной копией СССР времен "застоя", да и в культурной
ретроспективе этих людей отсутствовала Великая Отечественная война, которую
далекая дальневосточная кампания 52–53 годов заменить не смогла. "Заграница" же
здесь была совсем иной, и иностранные влияния носили преимущественно
германофильский характер.
АВЕНТЮРА ПЕРВАЯ,
в которой я осваиваюсь в новом мире, а мой двойник предстает перед товарищеским
судом.
На следующее утро (я переночевал в зале) Вальдемар сказал за завтраком:
— Я сейчас еду в университет, где должен предстать перед товарищеским судом (у
нас, видишь, здесь свои заботы).
— А что случилось?
— Да… чепуха! Один мой знакомый, Миша Хавский, — он нарочно скривил рот и
рассмеялся, — взял у меня почитать роскошный античный словарь на немецком языке.
Вернул с опозданием на две недели и запачканный каким-то жиром. Я, естественно,
высказал ему все, что думаю по этому поводу. Может быть, я и погорячился, и
инцидент был бы исчерпан, но сестра этого самого Микаэля, которая также учится в
нашем университете (стерва, каких свет не видывал, и скорее всего, тайная
сионистка — в этом мы еще разберемся!), подняла такую вонь, что никакой
дезодорант не помогал! — и дошла до комсомольской организации. Вызывает меня наш
комсорг Руслан Омельченко…
— Комсорг? — удивился я. — А в нашем мире он поклонник Николая Рериха!
— Да, да, одно другому не мешает. Он действительно увлекается Индией. Ну,
вызывает — это громко сказано, просто начинает увещевать: дескать, я должен
извиниться за недостойное советского человека проявление антисемитизма. Я
категорически, — он подобно мне подчеркнул это слово характерным жестом, —
отказываюсь. И в итоге сегодня собирается товарищеский суд на базе нашего
факультета, где я — главное действующее лицо.
— И что тебе грозит?
— Да… ничего страшного. Поболтаем — разойдемся.
Фамилия Хавский мне ничего не говорила, но я догадался:
— Сколько в СССР евреев?
— Около восьми миллионов. Ассимиляция очень незначительна. В сорок девятом году
ввели процентную норму: не более десяти процентов во всех учреждениях, учебных
заведениях и органах власти. В последние годы жизни Сталина их выселили из всех
крупных городов (это когда дело врачей было). Половина из них проживает в
специальных юденблоках на западе страны.
— В нашем варианте истории, прости мне такую банальную фразу, немцы уничтожили
половину советских евреев, а потом миллион выехал за рубеж. Они создали себе в
сорок восьмом году государство в Палестине.
— Да, у нас тоже хотели их куда-нибудь выселить. Немцы нам предлагали их
поменять на оборудование для добычи нефти,
— У вас известно, что немцы уничтожили всех европейских евреев в лагерях?
— По-моему, это все сионистская пропаганда. Как же! будем мы с немцами из-за
евреев ссориться! Абсурд какой-то.
— А что буду делать я? — напомнил я о себе.
— Поезди по городу, освойся. Я дам тебе десять рублей, трать на что хочешь, — он
достал из кошелька червонец со знакомым изображением Ленина. — На метро у тебя
есть?
Я показал ему свой студенческий проездной билет на февраль.
— 10 500 рублей! Не слабо! А какая же у вас средняя зарплата?
— Полмиллиона.
— А стипендия?
— Сто тысяч, но это с доплатой на питание от Собчака.
— Собчак? Анатолий Александрович? Он же преподает у нас на юридическом! А его
жена — на историческом и в институте культуры.
— А у нас он мэр города Санкт-Петербурга.
— И все же, согласись, Ленинград звучит красивее, чем Санкт-Петербург.
Я пожал плечами и показал ему несколько купюр наших денег: пятьдесят, пять тысяч
и другие. Он внимательно рассмотрел их и показал Виоле, потом загорелся какой-то
мыслью и спросил:
— Дай-ка мне одну такую, вот эту хотя бы, на пять тысяч. У меня есть один
знакомый — страстный бонист. Загнию ему за пятьдесят рублей. Скажу, что это
деньги белогвардейцев.
— А дата?
На банкноте стоял 1993 год.
— Сотрем. Ну ладно, пора мне.
— Вальдемар, — сказала ему Виола (она, бедная, различала нас только по одежде,
да по выражению лица), — ты там не слишком…
— За исключением того, что должно быть исключено, — отозвался он уже из
коридора.
Я тоже засобирался, потому что мне очень не хотелось оставаться с нею наедине.
Он поехал в центр, а я сел в трамвай и вскоре достиг Автова. Близ Красненького
кладбища, как и следовало ожидать, не было танка. Я стал бродить по улицам,
заходить в магазины и присматриваться к людям. Меня поразило то, что они в целом
были гораздо красивее, чем в моем мире. Вчера я, кстати, не подметил одного
важного признака в покрое одежды: она была подобием допетровской! Мужчины носили
высокие шапки, дубленки старинного длиннополого покроя, женщины — вариации
кокошника, и притом имели ярко нарумяненные щеки. Такой исторической
псевдоморфозы, выражаясь словами Шпенглера, я и предположить же мог.
Не буду описывать мои путешествия по морозному городу, скажу лишь, что я два
раза заходил в кафе с их скурпулезно-копеечными ценами, был в нескольких книжных
магазинах, в одном из которых меня привлекла потрепанная книжка (последний
экземпляр), которая называлась "Американские баптисты: царство антиразума".
Насколько я смог понять из неадаптированного для меня текста, в середине XX века
христианство весьма видоизменилось. Православие, жестоко преследуемое в первые
десятилетия советской власти, растеряло почти всю свою паству и в последние
десять лет превратилось в духовную нишу части советских интеллектуалов.
Католицизм потерял свой ватиканский центр, секвестрированный фашистским
правительством графа Чиано в 61 году, и новый папа Павел VI обосновался в
Бразилии. Лютеранство в странах Северной Европы, прежде всего в Германии,
постепенно слилось с возрождающимися древнегерманскими культами (кирхи, как и
предсказывал Гауптман, были пересозданы в арийские священные комплексы по
образцу Вевельсбурга). Американские же протестанты проделали ряд сложных
