Да и сейчас, после всех полученных гарантий не в пример спокойнее жить на нормальной жилплощади, используя «эту» только в технических целях.
Чисто интуитивно все, к ней причастные, ощущали «нечеловеческую ауру» артефакта, хотя и успокаивали себя разговорами насчет благорасположенного к ним «домового». Шульгин некогда объяснял Ростокину, что более всего на нервы давил факт, что никаким образом не удавалось выяснить, ни через Антона, ни через Сильвию и Дайяну, каким образом все это функционирует?
Откуда берется свет, газ, горячая вода, автоматическая телефонная связь, вполне совместимая с архаической коммутаторной, когда «за бортом» голодная, вымерзающая Москва двадцать первого года, лишенная даже обыкновенных дров? Кто регулярно, в полном соответствии с внешними условиями, обновляет запасы денег, бланков для документов, продукты в холодильнике и одежду в гардеробе, причем размеры костюмов и обуви поразительно совпадают с параметрами повременных обитателей квартиры?
Почему, наконец, она впервые открылась Берестину в шестьдесят шестом, но была закрыта для Ирины весь период ее работы в Москве вплоть до Исхода в восемьдесят четвертом? И вдруг приняла ее и Новикова в девяносто первом? И откликнулась на отчаянный мысленный призыв Андрея семьюдесятью годами раньше. После чего заработала в четком плановом режиме. И в той, и в этой реальности.
Но постоянно, насколько известно, жил в ней почти десять лет один только Валентин Лихарев, исчезнувший бесследно и неизвестно когда. По крайней мере – до шестьдесят шестого года. И, что по-своему забавно, почти двадцать лет его судьба никого из аггрианского руководства не интересовала. По крайней мере, забросив Ирину как бы для замещения вакансии, никто ей ничего о возможности пользоваться квартирой не говорил и задачи ее расконсервации не ставил. Команда прошла только перед самым концом, в восемьдесят втором.
И Сильвия, в свое время бывшая начальницей Лихарева, тоже напрочь «забыла» об этой квартире с тридцать восьмого года и по наши дни. Но забыть она ничего не могла по определению, тем более если с этим местом у нее связаны не только служебные, но и личные воспоминания. Значит, каким-то образом этот блок информации был у нее изъят? Кем и для чего?
«Так, может, в этом и смысл? – соображал Левашов. – База – не аггрианская, и сам Лихарев только маскировался под координатора, подменив его на определенном этапе, на самом же деле был кем-то иным? Такие ходы в истории земных разведслужб использовались неоднократно. Пресловутая «третья сила»? Независимый агент Игрока высшего разряда, снисходительно наблюдающего за легкой партией на скамейке Парка культуры и отдыха? Опять же порождение Ловушки?»
Вся аппаратура, даже та, которую здесь некогда монтировал Лихарев, совмещая инопланетную технику с продукцией тридцатых годов, оставалась на месте в великолепно оборудованной мастерской.
И «шар» здесь сохранился, и много еще чего интересного.
Вот, кстати, еще один штрих. В двадцатые годы здесь ничего подобного не было, тогда они осмотрели квартиру подробно. Берестину и Новикову тщательный обыск проводить было просто некогда, и нельзя сказать, существовала ли тогда мастерская, оснастка и приборы. А сейчас она есть.
Не нашлось только одного, о чем Олег тайно мечтал, – нормального, грубого и зримого пульта, с которого можно было бы управлять самой квартирой всерьез, однозначно и безвариантно. Методикам, используемым Ириной, Сильвией, даже Андреем с подачи Антона, Левашов не доверял. Сегодня все работает вроде бы как надо, а завтра?
Возможно, конечно, нужные терминалы прятались прямо вот тут, почти на глазах, замаскированые под нечто совершенно невинно выглядящее, только поди поищи! Жизни не хватит.
Все же остальное было, на его взгляд, великолепно. Настройка здешней аппаратуры, подгонка ее параметров к собственной, переформатирование некоторых алгоритмов, коррекция теорий и гипотез – как раз то, чем следует заниматься белому человеку. А тут еще Андрей вручил ему техдокументацию на странную музейную установку.
Было над чем поломать голову.
Заодно он избавился от постоянного напряженного психополя, которым окружала его Лариса. Ей разонравилось жить в двадцать пятом, а просто так взять и переселиться в тот же две тысячи пятьдесят шестой мешала непонятная Левашову гордость. Соответственно все срывы ее настроения он испытывал на себе в полном объеме. Не зря опытный в такого рода делах Сашка давным-давно говорил ему: баба-стерва, да еще темпераментная и с фантазией – это мечта. В качестве любовницы, да если у тебя есть постоянное средство в случае необходимости заставить ее выполнять команду: «Фу! К ноге!» В качестве жены – врагу бы не посоветовал.
Никакого секрета для знающего человека в поведении Ларисы не было. Ее прошлый, довалгалльского периода жизненный опыт и не мог преломиться иначе, как в синдроме «первой девки на селе», каковой она полностью и удовлетворила в нэповской Москве. Хотелось большего, но в любой другой реальности, прочно освоенной такими львицами, как Сильвия, Ирина, даже ростокинская Алла, ей первые роли не светили, то были дамы другого класса. Опять же, по известной причине.
А вот вариант Москвы-2003 и 2005 показался ей приемлемым. И жизнь куда веселее, и шансы проявить себя должным образом просматриваются.
Потому предложение заняться новой работой в новом мире она внутренне восприняла с восторгом, внешне же – лениво-снисходительно. «Если так уж просите – ну, пожалуйста».
Когда Шульгин первый раз показал Олегу картинку возмущений континуума на границе этой и не параллельной, а скорее «зеркальной» реальности пятого года, Левашов заметил то, на что практик Сашка не обратил внимания.
Между событиями, вроде бы строго синхронизированными (как это могло быть в кардинально различных мирах, он не совсем понимал), зиял просвет, пробой, дырка размерностью ровно в один земной календарный год.
С некоторой долей условности Олег предположил, что это как раз и есть то операционное поле, никому не принадлежащее, в пределах которого и должно свершиться намеченное (или неизбежное).
В две тысячи пятом, вернее, «никаком» году, ему предшествующем, творилось странное. Левашов не умел, естественно, выходить в чужую реальность так, чтобы, оставаясь извне, наблюдать ее в подлинном, материальном виде. Но это и необязательно. Знающий человек, и не прослушивая граммпластинки, только по рисунку покрывающих ее бороздок может разобраться, что на ней записано и где притаился дефект записи.
Вот и Левашов достаточно легко обнаружил следы творчества профессора Маштакова. (Его имени он тогда, конечно, не знал и вообще воспринимал физической абстракцией.) От первых, робких и примитивных попыток подергать за ниточки, из которых соткано хронополе, и до вполне масштабного первого пробоя. Здесь, кстати, еще раз, и весьма наглядно подтвердилась аналогия пучка времен с коаксильным[45], но не двух, а многожильным кабелем. Тамошний умелец еще не прожег необратимо, но кое-где повредил изоляцию, отчего и начало искрить, и стрелки приборов запрыгали, и в соседних комнатах ощутимо завоняло горелым хлорвинилом.
