— У вас хорошие помощники, — заметил Казот. — Но и слуги сатаны не дремлют…
Из-за поднятого воротника граф с новым любопытством покосился на спутника.
— Откуда вы знаете, что дело идет о поединке двух столь могущественных сил? И что я участвую в нем, причем не на стороне… хм… князя мира сего?..
Мягко улыбаясь, Казот покачал головою. Он вполне походил бы на скопидома-буржуа, отдавшего жизнь пересчету своих экю, — сутулый, узкоплечий, в добротном темном сюртуке, в крепких сапогах с отворотами, — если б не эта особенная улыбка, бросавшая ангельский свет на унылое, некрасивое лицо.
— Думаю, что не ошибаюсь, монсеньер.
Они вступили на парапет; впереди снова был туман, он вливался в Монетную улицу, тек меж высоких беленых фасадов с узкими окнами. Утро обещалось хмурое, и даже начищенный медный крендель перед булочной не блестел, а скучно лоснился.
— На сегодняшнем… то есть, уже вчерашнем собрании я с интересом слушал господина Сен-Мартена[38], — будто невзначай сказал граф. — Что же, Казот, вы во всем согласны с мастером вашей ложи?
— Увы! — Старик огорченно развел руками. — Господин Сен-Мартен говорит, что воля Божья может быть выражена и в насилии, если оно поведет к установлению справедливости. А я с этим не могу согласиться! По-моему, из крови родится только кровь, и от смерти не возникнет новая жизнь…
— Это я и ожидал от вас услышать, друг мои; вы меня не разочаровали!
Писатель с удивлением поднял взгляд на невозмутимо шагавшего спутника. Прогулка по ночному городу, невзначай предложенная графом Казоту после их встречи (случайной ли?) на собрании «вольных каменщиков» оборачивалась неожиданной стороной…
— Судьба всего мира решается сейчас в Париже, вы догадываетесь об этом, — отрывисто, с нежданной суровостью сказал граф. — Не позднее, чем через год, во Франции случатся великие перемены: королевский трон падет, и наступит кровавый хаос…
Старик испуганно огляделся, не слушает ли кто-нибудь — но улица была еще безлюдна.
— Те, кого вы зовете слугами сатаны, непременно воспользуются переворотом, чтобы захватить власть и, поразив ужасом миллионы, возродить древнее жестокое царство. Но мы, их противники, постараемся разрядить накопившуюся грозу очистительным ливнем…
— Вы не боитесь доверять мне подобные секреты, граф? — спросил Казот и получил ласковый ответ, сопровождавшийся обворожительной улыбкою:
— Если бы у нас не было опоры в мудрых и праведных людях, — мы не продержались бы и сотни лет!..
— Дорого бы я дал, — печально проговорил Казот, — чтобы узнать, кто же такие — вы и почему сотня лет для вас лишь краткий миг…
— Считайте, Казот, что говорите с посланником древнейшей тайной ложи, взявшей целью установление на Земле вечного мира, человечности и справедливости.
— Как это прекрасно и благородно! — воскликнул старик, обеими руками пожимая руку графа в перчатке с надетыми поверх нее перстнями. — Те, кто привык унижать великих до степени собственного ничтожества, называют вас, простите, странствующим мошенником из мадьяр; иные же объявляют португальским евреем или, в лучшем случае, незаконным сыном испанской королевы… О вас ходит дурная слава шарлатана, похваляющегося в салонах личным знакомством с Моисеем и Юлием Цезарем. Но я никогда, никогда не сомневался, что правы лишь те, кто видит в вас тайное орудие Божьего промысла!..
— Многие называли себя тем именем, которое я принял во Франции, — без тени обиды ответил граф, — чтобы красочной ложью добывать себе деньги и благоволение знатных. Вы же угадали правду. Мне поручены дела вашего злосчастного королевства, и вот уже полсотни лет, как я ими вплотную занимаюсь… Здесь, как нигде, богатые беспечны, а бедные озлоблены. — Граф криво усмехнулся. — За лабораторным столом, обучая Луи Пятнадцатого улучшать качество алмазов, я между делом советовал королю смягчить законы, поощрять купцов и трудолюбивых крестьян, уменьшить безумное мотовство двора… Тогдашние траты на развлечения я считал безумными. Но кто мог подумать, что одна куафюра Австриячки[39] будет глотать доходы целой провинции!..
От сих крамольных слов Казот снова стал озираться, но и улица Сент-Оноре, по которой они шли теперь, не спешила с пробуждением: лишь брела за собеседниками пара больших, неуклюжих бездомных собак.
— Король не был глуп или зол, — увлекаясь воспоминаниями, продолжал граф, — он мог бы меня понять; но воля его уступала лени и чувственности, им всегда вертели фаворитки, особенно эта хищная особа, Помпадур… Она меня не терпела, Казот; она ревновала короля ко мне! Приходилось вечно ублажать маркизу разными подачками — мазью от морщин, каплями для яркости глаз, пилюлями, увеличивающими любовное наслаждение… Верите ли, она требовала эликсира вечной молодости! Да, то были трудные времена…
— А сейчас? — спросил писатель, воспользовавшись минутою задумчивости графа.
— Сейчас все во сто раз хуже. Когда вступил на престол новый король, меня не допустили к нему. Я добился приема у королевы, но эта пустоголовая курица даже не уразумела, о чем я говорю. Министр полиции объявил меня прусским шпионом и хотел засадить в Бастилию… Вы догадываетесь, что арестовать меня не так легко, — но придворная клика свела на нет мои усилия предотвратить надвигающуюся беду. Я бросился к вашим собратьям, вольным каменщикам; в ложе «Девяти сестер» я спорил с Лафайетом, Франклином и Вольтером, в ложе «Общественного договора» моим конфидентом был сам великий Жан-Жак; но никто из них, Казот, никто из этих умнейших, гениальных людей не слышал шипения фитиля, подведенного к самой большой в истории мине!.. Теперь — поздно суетиться. Это моя последняя прогулка по Парижу перед возвращением… домой.
— Правда оказалась горше всех россказней, — подавленно сказал писатель. — Вы исчезаете, едва появившись в моей жизни, и больше я вас не увижу!..
Граф приобнял старика за плечи, как бы утешая — и одновременно придерживая на месте. Они остановились перед оградою монастыря. Три арки вели во двор, над двумя крайними белели в нишах статуи святых. На мощеном подворье, залитом киселем тумана, вздымалось массивное, как утес, хмурое здание.
— Вы знаете это место, Казот?
— О да, как любой парижанин! Это монастырь якобинцев.
— Скоро, Казот, парижане узнают его с новой стороны…
Поразившись скорбному звучанию этих слов, писатель обернулся к графу — и увидел, что тот пристально смотрит в сторону.
Там, посреди мостовой, невинно высунув языки и почесываясь, сидели рядом черные лохматые собаки, доселе неотступно следовавшие за ними. Дворняги, будто растерялись от упорного человеческого взгляда, подняли уши, одна прилегла… но граф продолжал смотреть, медленно протягивая руку с выставленной ладонью в сторону псов.
