Там, посреди мостовой, невинно высунув языки и почесываясь, сидели рядом черные лохматые собаки, доселе неотступно следовавшие за ними. Дворняги, будто растерялись от упорного человеческого взгляда, подняли уши, одна прилегла… но граф продолжал смотреть, медленно протягивая руку с выставленной ладонью в сторону псов.
Вдруг, к ужасу Казота, собаки злобно оскалились, глаза вспыхнули зеленым — сплошь, так что исчезли зрачки. Рыча и пятясь, с ощетиненной по хребту шерстью, они разошлись к обеим сторонам улицы… была в их маневре некая не собачья согласованность; псы встали острым углом, в вершине которого находился граф.
…Словно момент погружения в сон, — не смог Казот уловить мгновение, когда на месте собак оказались двое. Крысино юркие, на низком бесшумном ходу, в плащах и треуголках, точно сшитых из беззвездной тьмы, — они держали перед собой тонкие лилово-белые лучи длиною с обычную шпагу, сходившиеся к концу до толщины иглы. Лиц не было видно.
Как бы обменявшись неслышным сигналом, черные дружно бросились на графа, только крылья плащей взмахнули. Но был начеку посланник древнейшей ложи: из-под обшлага его сверкнуло наотмашь, дугою через всю улицу, голубое пламя…
— Прорвались-таки! — крикнул граф каким-то новым для Казота, зычным грохочущим голосом.
С полминуты следил писатель, как два сияющих клинка, множась веерами, пытаются достать графа; и тот, вертясь на месте, словно осаждаемый сворой вепрь, все мечет огонь из рукава. Он был пока невредим, но уже сделал пару неверных выпадов…
Внезапно некий внутренний вихрь подхватил Казота — и, замахиваясь своей почтенной буржуазной тростью, он ринулся в гущу схватки.
— Держитесь, монсеньер! С нами крестная сила, да воскреснет Бог, и расточатся враги Его!..
Ему удалось огреть по плечу ближайшего из черных; тот чуть не упал, но, опомнившись, хлестнул старика пламенным лезвием. Откуда и прыть взялась у Казота — увернулся, лишь рукав сюртука был опален. Борозда, дымясь, пролегла по мостовой…
Где-то распахнулось окно, мелькнула свеча в другом; послышались встревоженные голоса.
Странно: и в слабой стариковской поддержке граф будто обрел новые силы. Боевым древним кличем загремел его голос; страшным жаром дохнула голубая вспышка из-под плаща, далеко раскидав нападающих.
И — не иначе, услышав беззвучный зов, приказ оставить бессмысленную борьбу — разом показали тыл, бросились прочь безликие. Секунда, и вновь пустынной стала улица, ходил в ней клубами сырой туман. Обиженно завыли поодаль собаки.
— Фу, мерзость! — брезгливо сказал граф. — Да что с вами?!
Сдвинув назад шляпу, старик утер пот со лба — и вдруг, пошатнувшись от перенапряжения, чуть было не упал. Его поддержала твердая, как рука статуи, десница победителя.
— Ради Бога, Казот, сделайте усилие над собой, нам надо скорее уходить!
— Сейчас, сейчас… — лепетал писатель, борясь с обморочною слабостью. — Простите меня, господин граф!
— Поторопимся, — я чувствую приближение городской стражи, мы весь квартал переполошили этим фейерверком… Народ, конечно, труслив, но уже шевелится, сейчас начнет выходить.
Сняв перчатку, граф кончиками пальцев дотронулся до висков Казота; к собственному удивлению, старик воспрянул, выпрямился, и новый друг под локоть увлек его прочь. За ними вправду начинали открываться двери, звучали шаги по мостовой.
— Если вы еще не прокляли нашу встречу, Казот, и не против моей компании, у нас есть час-другой; мы зайдем в один уютный погребок, и я немного расскажу вам о будущем. Почему-то мне хочется, чтобы вы были к нему готовы и приняли все его удары с достоинством…
Беседуя, они уходили все дальше от монастыря — две отрешенно-строгих фигуры, повыше и пониже, одна в треуголке и плаще до пят, другая в долгополом сюртуке, — два обычных человека посреди огромного рассветного города. Неприметно растаял туман, розовело над крышами. Париж пробуждался для нового дня треском отпираемых дверей лавок, беготнею слуг, стуком деревянной обуви ремесленников, щебетом служанок, шедших с корзинами на рынок, громыханием первой кареты, из которой глядела юная аристократка в белом парике, чьи щеки были нарумянены, а лукавые заспанные глаза хранили память о тайных ночных радостях.
…— Да послушайте, господин Казот, что это вы такое проповедуете, что же это будет — конец света, что ли?
— Этого я не знаю. Знаю одно: вас, герцогиня, со связанными за спиной руками, повезут на эшафот в простой тюремной повозке, так же как и других дам вашего круга.
— Ну уж, надеюсь, ради такого торжественного случая у меня, по крайней мере, будет карета, обитая черным в знак траура…
— Нет, сударыня, и более высокопоставленные дамы поедут в простой тюремной повозке, с руками, связанными за спиной…
— Более высокопоставленные? Уж не принцессы ли крови?
— И еще более высокопоставленные…
Это было уже слишком. Среди гостей произошло замешательство, лицо хозяина помрачнело. Госпожа де Грамон, желая рассеять тягостное впечатление, не стала продолжать своих расспросов, а только шутливо заметила, вполголоса обращаясь к сидящим рядом:
— Тот и гляди, он не оставит мне даже духовника…
— Вы правы, сударыня, у вас не будет духовника, ни у вас, ни у других. Последний казненный, которому в виде величайшей милости даровано будет право исповеди…
Он остановился.
— Ну же, договаривайте, кто же будет этот счастливый смертный, который будет пользоваться подобной прерогативой…
— И она будет последней в его жизни. Это будет король Франции.
Ж.-Ф. Лагарп, «Пророчество Казота», 1806 г.Наконец, ранения Ханны были полностью заживлены, и мне разрешили видеться с нею.
Я с первого раза запомнил дорогу и теперь один, без сопровождающего Вестника, находил тремя ярусами ниже ее апартаменты, еще более сумрачно-роскошные, чем мои. Ханна принимала меня, завернутая в широченный, малиновый с парчовым шитьем халат. И здесь — в библиотеке под стеклянным колпаком — стояла вызолоченная голова, только мужская, наголо обритая. Я не отважился спросить, говорила ли Ханна со своим терафимом…
— Представляешь, как меня напугали сегодня после обеда? — сказала она в первую встречу. — Звонят в дверь; открываю, стоит Вестник, а рядом с ним мальчик-индиец, почти голый, ужасно хорошенький — глаза, как у оленя. И Вестник так, между прочим, предлагает мне этого мальчика… Ничего себе — сладкое после обеда, десерт, а?..
