— Это который бомбы делал? — Тутти подчеркнула что-то в тетради красным карандашом.
— Не «это который», а «это тот, который»… Да, тот. Но он уже давным-давно против большевиков.
«Все-таки это нездоровое школьное окружение делает свое дело, видно даже из мелочей. Она бы подняла бурю негодования, скажи я, что она набирается всякой дряни от соклассников: а ведь невольно набирается. А все же правильно ли я поступаю? Если бы возможно было знать наверное…»
— На первое Вадим пойдет через границу.
— Я знаю.
— Я не за тем только начал этот разговор, чтобы вторично тебе это сообщить. Выслушай меня очень внимательно, Таня. Сегодня я был в посольстве и выяснил там, что мистер Грэй едет на днях в Лондон по делам своей фирмы. Вадим же, перед Парижем, также будет в Лондоне. Таким образом, обстоятельства складываются весьма благоприятно для того, чтобы я смог благополучно переслать тебя в Париж.
— Но зачем, дядя Юрий?
— Затем, чтобы Вадим поместил там тебя в подобающее учебное заведение. Не делай виду, что слышишь нечто для себя новое. Это обсуждалось между нами еще перед отъездом из Лондона: тогда я все-таки решился взять тебя обратно в Петроград, как понимаю теперь, делать этого решительно не следовало.
— Я никуда не поеду.
— Ты поедешь с мистером Грэем до Лондона, а оттуда — с Вадимом в Париж.
— Объяснитесь, дядя Юрий: я хочу знать, отчего Вы вдруг сочли это необходимым.
— Не «вдруг». Тутти. Раньше это просто не представлялось возможным.
— Раньше не представлялось возможным, а сейчас не имеет смысла. — Тутти, со странным контрастом между детскими чертами и взрослым выражением лица, говорила спокойно, не переставая при этом что-то подчеркивать в тетради — без линейки, на глаз, получалось довольно криво. — Я ведь уже привыкла ко всему, что могло бы напугать любую другую девушку моего возраста, дядя Юрий. Ведь так?
— Так. И все же смысл в этом есть.
— Так в чем же он?
— В твоей тетради.
Девочка подняла на Некрасова недоумевающие глаза.
— Дай ее сюда. Кстати, почему так криво начерчено?
— Я потеряла линейку.
— Очень неряшливо выглядит, но ладно. А что же обозначает собой этот чертеж?
— Домашнее задание.
— По какому предмету?
— Вы же знаете, дядя Юрий, что у нас нет предметов. На завтра задали воду.
— Какую воду?!
— Вода как природное богатство, вода как политическое явление, использование воды человеком…
— Объясни, Бога ради, каким политическим явлением может быть вода?
— Тут имеется в виду, что существуют водные границы между государствами, и так далее. — Тутти криво улыбнулась. — Какого-нибудь медведя или крокодила значительно труднее так рассматривать.
— А медведя или крокодила также необходимо рассматривать как политическое явление?
— Тут три графы: природное богатство, политическое явление и использование человеком.
«А ведь еще в прошлом году этого не было: впрочем, чем дальше в лес, тем больше дров, во всяком случае там, где все большую власть забирает ограниченная неряшливая мадам с вытаращенными от базедовой болезни светло-голубыми глазами…»
— Но если ты останешься здесь и пойдешь в старшие классы — этот подход изменится? Вы будете учиться по предметам?
— Нет, — неохотно, но твердо ответила Тутти, начинающая понимать, куда клонит Некрасов. — Не изменится. Но я же не слушаю всего этого — я сижу на уроках и о чем-нибудь думаю.
— Однако ты не становишься при этом образованнее.
— Образованнее я становлюсь с Вашей помощью. Ведь с этим Вы не будете спорить?
— Я не спорю — время от времени ты узнаешь от меня что-нибудь новое — то одно, то другое, но называть это образованием, значит — издеваться над самим смыслом этого слова. Образование подразумевает не случайность, а систему, не беспорядочность, а равномерность. Наше с тобой общение может служить только дополнением к образованию, но никак не его заменой. Сделать тебя образованным человеком способны только люди, специально посвятившие себя этой задаче, только педагоги, и в этом — культурные устои общества. Ты и без того уже отстала от своих сверстников, нет, разумеется, не от этих! — поспешно отвечая на гневный протестующий жест Тутти, произнес Юрий. — А от тех, кто получает систематическое образование. Мне сдается, что ты легко их нагонишь. И еще — думается, ты видела уже достаточно необразованных фанатиков и достаточно взросла для того, чтобы понять, что они одинаково ужасны с обеих сторон.
— Я поеду, дядя Юрий, — девочка поднялась из-за стола и с гордо поднятой головой, обойдя Некрасова, вышла из комнаты: Юрий услышал, как ее неторопливые шаги сразу же за закрывшейся дверью сделались быстрыми, бегущими. Затем хлопнула дверь ванной.
Попрощавшись с Гумилевым, Борис поспешно направился в сторону Миллионной: примерно через полчаса он уже отпирал ключом дверь своей квартиры.
…Комната ответила на его появление как-то звонко прозвучавшей пустотой — по звуку этой пустоты Борис, как всегда безошибочно, определил, что мамы не было дома еще с утра: чтобы так звучать, комната должна была пережить без человеческого присутствия день и встретить начинающийся вечер… Комната часто звучала теперь пустотой: минувшая зима еще в своем начале унесла сначала бабушку, а через две недели — вслед за ней — умершую от крупа семилетнюю Катю.
Обед лежал, приготовленный для него с утра, на покрытом темно-синей скатертью столике — мелкий картофель в мундире, угадывающийся под прикрывающей плетеную хлебницу салфеткой дневной паек.
И было, как всегда, немного не по себе притрагиваться к еде, пролежавшей день в неподвижной пустоте комнаты… Впрочем, на этот раз Борис тут же подавил в себе болезненную фантазию: взгляд на еду вызвал неожиданно прорвавшийся наружу голод. День действительно был напряженным — школа, «Диск», квартира Тихвинского…
В мамино отсутствие можно было позволить себе недопустимую, но удивительно приятную вольность: взять наугад с полки первый попавшийся том Дюма и почитать за едой… Впрочем, стрелка часов подходила уже к восьми: времени не оставалось даже на то, чтобы разогреть чаю.
«Мама! Я приду сегодня поздно — пожалуйста, не тревожься, я у Ильиных».
Написав последнее слово, Борис немного помедлил, прежде чем подписать записку, в который раз за день увидев перед собой лицо Таты — лицо того привычного Санкт-Петербургу, и только Санкт-Петербургу, типа женской красоты: черные неблестящие волосы — тонкие и прямые, невысоко собранные в простой греческий узел на затылке, оттеняющие белизну открытого лба, тяжелые веки, немного острый подбородок, маленький рот — лицо утомленное, бескровное, милое… И, в который раз за день, в ушах прозвучал мягкий и властный, убеждающий голос Даля:
