Среди тех, кто к пророчествам Охромеишны прислушивался, были пятеро рабов в подполе под домом Подселенцева — им Охромеишну было слышно, вот они и слушали, десятый, кажется, год слушали, была бы тут Россия — год был бы юбилейный, да только тут Киммерия, и накругло преступникам не десять лет впаивают, а двенадцать. Рабам, конечно, со свадебного стола харчей перепало, да и выпивки тоже, и гусятины, и поросятины, и даже совсем на большие праздники испекаемых пшеничных пирогов, и даже малость хмельного — только грусть была в душах бывших таможенников. А что там еще могло быть после стольких лет баклушебития? Тоска зеленая. Тоска синяя и лиловая. Ибо по случаю разных событий положительного свойства появился в доме Подселенцева особый телевизор, двухтысячеканальный и — говорят — почти что объемный. А старый, японский, на тридцать два канала, отбыл к рабам в подпол: смотрите свою Варвару во всех цветах радуги. Вот и была у них теперь тоска — тоска разноцветная.
Свадьба как свадьба: два пуда арясинских кружев пропустили через обручальное кольцо, покатались на трамвае, с разрешения отца Аполлоса посвистали с колокольни, малость передрались. Наутро похмелились, поздравили молодых, сели за новое застолье. Антонина, хотя и грустно ей было в Киммерионе без любимого человека и даже без сына, которого, впрочем, она хоть раз в неделю, да видела, выпила малость, вспомнила Ростов Великий и Москву Златоглавую, разок-другой прошлась с платочком. А потом припомнила другое застолье, тоже как бы свадебное, хоть и похабное, с которого увела ее Нинель, спасая ей и наследнику престола жизнь, вспомнила лося, который печально и удивленно глядел им вслед, и… И тут ее по руке похлопал известный старец Федор Кузьмич, и приказал носа не вешать: сын растет — дай-то Бог любой бабе, мужик… ну, не при ней, но он, Федор Кузьмич обещает, что мужик при ней будет тот самый, которого она день и ночь вспоминает. А если думает, что ее время уходит — так пусть пойдет к себе в комнату, одежку с себя скинет и телешом к зеркалу подойдет. Пусть скажет, идет время здесь, в Киммерии, или не особенно идет. А потом пусть вернется за стол и выпьет за здоровье молодых. Они-то, молодые, киммерийцы — для них время свое, родное, оно все-таки движется. А про остальное… Выпьет пусть, потом думает про остальное. Антонина идти к себе постеснялась, сама давно уже стала замечать, что как-то не наезжает на нее старость, что вроде как на отдыхе она на Саксонской набережной. Ладно, придет пора — всё ей умные люди объяснят, а пока что не ее ума дело — такие тонкости. И выпила. И от всей души ей снова налили.
На этот раз слова испросил Роман Подселенцев, хозяин дома, к тому же Закаканцебойца. Приказал ради такого тоста Роман принести и вскрыть последний, заветный термос старинной самогонки из прежнего жилья Пола Гендера. Заодно, кстати, предварительно объявили, что бивень-термос, в котором эта самогонка, «Двойное Миусское» фирмы «Каморий Кулебяка», до сего дня хранилась, дарится молодым на свадьбу. Дарят им и новую кровать из железного кедра, потому как старую Варфоломей с законной супругой в порыве энтузиазма в первую брачную ночь сломали надвое (в народе тут же пошел чисто киммерийский слух о том, что разломилась кровать ровнехонько на двенадцать частей, по числу ночных Варфоломеевских энтузиазмов). Кровать, впрочем, уже увезли на Витковские Выселки, где по окончании срока рабства младшему гипофету полагалось жить и, возможно, работать, а мамонтовый бивень стоял в особой термосодержалке посреди стола.
— Я считаю, что эта свадьба, — начал Роман, встав в полный рост, даже не горбясь, — эта свадьба… она историческая. И поэтому тост на этой свадьбе я поднимаю… исторический, мне кажется, это будет тост.
Гликерия украдкой перекрестилась на образа. Других тостов, кроме исторических, дедушка не произносил уже две декады, пасьянсы в четыре руки с Федором Кузьмичом раскладывал и то не простые, а исторические. И покуда так — все хорошо. Гликерия перекрестилась еще раз — прямо на образок Лукерьи Киммерийской, покровительницы Киммериона.
Роман долго и подробно произносил тост, в котором объяснял вред свободы, бесполезность равенства и огромную важность братства, а потом торжественно объявил, что термос этот молодым дарится не как простой, а как исторический: из заветного клада в замурованном некогда (и некогда размурованном) катухе этот термос, этот бивень — последний. Гости торжественно выпили двойного миусского а потом пошли добавлять кто чем и вообще вести себя так, как разве что на свадьбе людям себя вести и простительно. День уже клонился к вечеру, молодым (которым, понятно, требовался отдых) постелили на полу в кабинете Гендера, поскольку там на окне штора самая плотная, что в белые ночи для отдыха важно), когда долетела с Академического Рынка на острове Петров Дом весть: бивеньщики бьют термосников! Потому как сказал же Роман Закаканцебойца, что бивень — последний. Бивеньщики ударились в слезы, их и без того сколько лет уже трясло от страха, что бивни в северо-западных болотах кончатся, новых-то мамонтов, поди, не плодится, а когда старые кончатся, чем жить простому бивеньщику? Термосники, мастера по изготовлению термосов из бивней, тоже хлебнув свою дозу на свадьбе у Варфоломея, слышали совсем другие слова Романа Закаканцебойцы — что последний не бивень (эти, наверное, еще есть где-нибудь пока что, в Африке хотя бы или в разных Индустаниях), а последний — термос; выйдет теперь указ, запрещающий употребление бивней на термосы, и чем тогда, скажите на милость, господа хорошие, чем тогда жить простому термоснику?.. Словом, пяти минут не прошло, как пошла на рынке драка, только и успели выскользнуть из толпы несколько бобров из рода Кармоди да Гаспар Шерош, — всех их приютила Академия Киммерийских наук, туда драка не доплеснулась. Бобров трясло, они лишь тихо пересвистывались, Гаспар же бросился к телефону спешно накручивать ноль: тут немедленно требовалась архонтская гвардия.
Времена настали другие, теперь гвардия по звонку такого важного человека приезжала сразу — тем более что драка шла прямо под окнами Академии. Бобров, минуту назад рифейскими соловьями свиставших от счастья, что выскользнули они из рыночной драки, немедля оформили как свидетелей и увезли на Архонтову Софию. Бивеньщикам надавали по мордасам за покушение на почтенных термосников, термосникам вложили того же товара и тем же способом за оскорбление уважаемых бивеньщиков. С бобров взяли подписку о невыплаве, ну, а зачинщиком все называли такую персону, произнесшую двусмысленный тост, что тронуть ее было никак невозможно, и дело оставалось замять. Да и какая свадьба без драки? Пьянка, да и все. Так что свадьба у Варфоломея с Христиньей получилась по высшему разряду, даже бесчисленная кандальная родня новобрачной — и та была довольна.
На всякий случай в «Вечернем Киммерионе» с большой научной статьей выступил академик Гаспар Шерош, и разъяснил, что когда-нибудь запасы бивней могут и кончиться, но на ближайшие тридцать поколений этого добра у Киммерии хватит; ну, а слух о запрете делать из бивней термосы даже опровергать не стали: все одно что обручальные кольца на свадьбы запрещать. Как, спрашивается, люди тогда жениться будут? С помощью чего? Простодушные киммерийцы посмеялись над своей же пьяной дракой и даже попросили снять с бобров подписку о невыплаве. Александра Грек смилостивилась, тем все и кончилось. И больше ничего существенного до конца своей долгой жизни (забежим вперед на пять-шесть дюжин лет) Варфоломей Иммер не украл. Не хотелось. Однако появились в скором времени у Варфоломея другие сложности в жизни, и о них рассказано в другой книге, — впрочем, тем же автором. Мною.
Тут бы этой главе и конец, да уж больно времена тогда на дворе интересные стояли — жаль переходить на другие темы. Поэтому, рискуя быть неправильно понятым, о тех временах еще расскажу ну хоть самую малость, хоть на самом донышке стакана покажу.
Времена стояли в мире удивительные и сами на себя не похожие, такие никакие Нострадамусу не мерещились, и даже Охромеишна блеяла всё про них неправильно. Один лишь во времена матушки Екатерины живший просветитель Григорий Кучеляба, чьи рукописи на старокиммерийском языке все до последнего листика сохранены в Академии Киммерийских Наук, — хотя не изданы, ибо не изучены (очень уж длинно писал просветитель, витиевато да к тому же с грамматическими ошибками), — один лишь он такие времена предсказывал. Бывал тот Кучеляба и в России, и с графом Пигасием Блудовым дружил, и Сувор Палинский необычайное вдохновение обретал, читая его труды. Но Кучеляба, за которым, говорят, все кому не лень в жизни гонялись, а не поймал никто, упокоился вечным сном на Новом Кладбище Киммериона, и ежегодно на его могилу в условный сентябрьский день относят от графа Палинского большой венок из альпийских цветов. Читавший труды Кучелябы граф ни с кем своим мнением делиться не привык, удалившись на Камень своего имени и воспитывая там очередного наследника для всероссийского престола. Гаспар Шерош все откладывал изучение трудов Кучелябы до будущего года, и получалось так, что будущее, хотя и предсказано еще в восемнадцатом веке, хотя и наступает — однако никому оно из тех, кому разговаривать охота есть, неизвестно. А кому оно известно — тем разговаривать о нем совершенно не хочется.
