Сперва крестоносцы испугались. Противник имел большой количественный перевес, и они вверили свои судьбы Господу и Богородице. Вскоре они собрались с силами и обернулись к неприятелю. Перед отрядом были выставлены восемь арбалетчиков, чтобы принять первый удар греков. Их огонь оказал некоторое действие, но движение не остановилось, и противники вскоре жестоко схватились врукопашную. Крестоносцы отбросили копья и вытащили мечи и кинжалы, использовавшиеся для ближнего боя.
Греческий авангард возглавлял испанский наемник Педро Наваррский. Альберик де Труа-Фонтен гордо замечает, что Педро был настолько уверен в успехе, что вступил в бой с непокрытой головой, на которой был только золотой венец. Когда воины сомкнулись, Педро оказался против Генриха Фландрского, опытного бойца и искусного фехтовальщика. Фламандец начал нападать и быстро обнаружил слабое место своего противника. Быстрым ударом, нанесенным по дуге, который наверняка неоднократно отрабатывался еще во фландрских замках, он опустил меч на голову Педро. Золотой венец треснул, и меч на два пальца погрузился в череп воина.
Мощь и выучка конницы крестоносцев вновь показали свое преимущество, и вскоре передние ряды греков дрогнули. К этому времени крестоносцы сражались вместе больше года: в Заре, Корфу, у Константинополя и во время кампании Алексея во Фракии. Они действовали с такой слаженностью, какая может возникнуть только из непосредственного боевого опыта. Напротив, византийским силам, представлявшим смесь греческой знати с наемниками, недоставало единства и умения, чтобы справиться с неприятелем.
Бой разгорался, и крестоносцы быстро подобрались к вражеским старшинам. Теодор Бранас был оглушен тяжелым ударом, смявшим его шлем. Пьер де Брасье, отличившийся в схватке при крепости Галата в июле 1203 года, снова был впереди, решив стяжать еще большую славу, захватив икону. Неизвестно, увидел ли он патриарха Иоанна издалека и поскакал к нему или же просто оказался рядом в пылу сражения. Как бы то ни было, Пьер трепетал от мысли захватить столь важную и прекрасную святыню. По описаниям, патриарх, кроме облачения надел шлем и доспехи — хотя считается, что византийское духовенство не брало в руки оружия, а потому эти сведения могут быть ошибочными.[506] Вероятно, приблизившись, Пьер решил не убивать человека столь высокого положения. Однако он нанес удар по шлему патриарха, так что тот упал с лошади и уронил святыню. Икона упала на землю, и Пьер соскочил с лошади, чтобы поднять ее. Пока оглушенный Иоанн стоял на коленях, крестоносец схватил икону. Когда греки увидели, что произошло, они взвыли от ярости и обратились против Пьера. Они ринулись к французу, но крестоносцы сомкнули ряды вокруг соратника и начали стремительную контратаку. Мурзуфл получил тяжелый удар и упал на шею лошади. Люди его пришли в замешательство, византийская армия дрогнула и бежала. Мурзуфл так стремился спастись, что отбросил оружие и щит и поднял лошадь в галоп. Он оставил и императорский штандарт — еще одно унижение для императора. Греки потеряли около двадцати человек, а из крестоносцев никто не был убит. Гордо неся новые трофеи, уроженцы Запада направились в лагерь.
Новости о схватке дошли до основной части армии, и часть воинов приготовилась выступить на помощь своим товарищам. Они поспешили на место сражения и наткнулись на соратников, идущих к ним с победой. Неудивительно, что отряд приветствовали с огромной радостью. Когда они подошли к лагерю, епископы и духовенство вышли навстречу, чтобы встретить священную икону. С глубочайшим почтением они окружили ее и вручили епископу Гарнье де Труа. Уже бывавшему на Святой Земле в качестве паломника. Гарнье внес икону в находившуюся при лагере церковь, и все духовенство отслужило молебен в честь стяжания святыни. В знак благодарности за победу крестоносцы пожертвовали икону ордену цистерцианцев, чьи настоятели из Люцедо и Ло духовно окормляли экспедицию. Альберик де Труа-Фонтен, который сам был монахом-цистерцианцем из монастыря Сито в графстве Шампань, записал это повествование, поскольку видел саму икону или слышал ее подробное описание от очевидцев.
Отряд, направленный за продовольствием, не только обеспечил армию достаточным его количеством, но и нанес чудовищный удар новому режиму. За несколько месяцев это был первый значительный военный успех, который принес столь необходимый всеобщий моральный подъем.
В то же время Мурзуфла постигло ужасающее разочарование. Обратившись к Богородице за покровительством и веря в ее помощь при разгроме крестоносцев, после потери иконы он был в смятении. Уроженцы Запада знали о ее значении для греков и, разумеется, делали собственные предположения относительно причин ее утраты Мурзуфлом. Робер де Клари писал: «Они верили в то, что обладатель иконы не может потерпеть поражения в бою — а мы верим в то, что Мурзуфл был разбит оттого, что не имел права нести ее».[507] Император страдал от такой же мысли. Икона Богородицы считалась покровительницей Константинополя, и итог сражения легко можно было принять за божественную волю.
Чтобы неприятные известия не распространялись, император обратился к отчаянной уловке. Отрицая действительность, он уверял в том, что одержал победу. На вопросы же об иконе и императорском штандарте он отвечал, что они были убраны для большей сохранности. В скором времени у этой версии появились сторонники, но сокрыть в стенах Константинополя рассказ об исходе схватки было невозможно. Вскоре в лагере крестоносцев пронесся слух о том, что император говорит о своей победе, отрицая потерю иконы и штандарта. Наверняка такая бравада вызвала у латинян изумление, которое вскоре сменило понимание необходимости расставить точки над «i».
У крестоносцев была редкая возможность продемонстрировать истинное положение дел. Они решили предать огласке правду, представив Мурзуфла в невыгодном свете. Венецианцы подготовили галеру и поместили на носу императорский штандарт и икону. Трубя в трубы, чтобы привлечь внимание, они медленно двигались вдоль городских стен на удивление собравшимся толпам. Горожане узнали икону и штандарт. Обман Мурзуфла открылся, разгневанные люди называли его лжецом. Император делал неуклюжие попытки объясниться, надеясь сплотить горожан обещаниями свирепой мести врагам.[508]
Почти сразу же Мурзуфл предпринял еще одну попытку использовать суда-брандеры, но и она не увенчалась успехом. Понимая, что военные неудачи наносят ущерб духу греков, а не могуществу крестоносцев, он решил использовать менее воинственную тактику. 7 февраля он направил в лагерь крестоносцев посланников, прося дожа прибыть на встречу. Мурзуфл считал Дандоло менее привязанным к Алексею, чем, к примеру, Бонифация Монферратского. Кроме того, дожа уважали за мудрость и предусмотрительность.
Дандоло взошел на борт галеры и направился через Золотой Рог к месту близ монастыря святых Косьмы и Дамиана, расположенного к северу от городских стен. Кроме того, залив также пересек конный отряд крестоносцев, чтобы присутствовать при переговорах. Мурзуфл выехал из Влахернского дворца и спустился к берегу, где и состоялась встреча. Никита Хониат и Балдуин Фландрский приводят ее описания. В общих чертах они похожи, хотя, естественно, представляют диаметрально противоположные точки зрения. Балдуин сообщает, что Дандоло понимал, насколько опасно доверять человеку, уже преступившего через присягу, отправив своего правителя в темницу, и пренебрегавшего переговорами с крестоносцами. Тем не менее, дож выступил с нереальным, хотя и примирительным предложением. Он просил Мурзуфла освободить Алексея, гарантировав ему прощение. Дандоло пообещал, что крестоносцы будут снисходительны к Алексею, понимая, что его неразумие вызвано поспешными и неправильными суждениями, свойственными молодости.
Однако за внешней вежливостью крылась угроза. Сейчас крестоносцы диктовали условия, и Дандоло говорил о снисходительности и сохранении мира. Недавний военный успех уроженцев Запада и невероятный беспорядок в Константинополе дали им преимущество, казавшееся немыслимым несколько недель назад. Подлинным требованием, скрывавшимся за вежливыми фразами дожа, был возврат к выполнению сделанных Алексеем обещаний, обеспечение военной поддержки экспедиции на Святую землю и подчинение православной церкви Риму. Балдуин Фландрский отмечает, что Мурзуфл не дал вразумительного ответа на предложения дожа, но, отвергнув их, «избрал собственную гибель и падение Греции».[509]
Для византийца Никиты Хониата выдвинутое дожем требование вовсе не казалось разумным. Возврат к прежним ненавистным условиям, отягощенным требованием немедленной выплаты пяти тысяч фунтов золота, представлялся совершенно неприемлемым. Никита коротко отмечает, что условия крестоносцев «унизительны и неприемлемы для тех, кто испробовал свободы и привык отдавать распоряжения, а не подчиняться им».[510] Словом, узурпатору было предложено уйти в отставку, народу — склониться перед мощью крестоносцев, городу — отдать еще больше золота, а духовенству — отказаться от своей власти. Маловероятно, что Мурзуфл смог бы пойти на такие уступки. Если бы он согласился с требованиями крестоносцев, власть вернулась бы к Алексею, а жители Константинополя, поддерживавшие его в борьбе с уроженцами Запада, отвернулись бы от него и, весьма вероятно, убили бы.
