Он то названивал куда-то, то выскакивал, приводил и уводил за руку разных пожилых дядек, сохранившихся в президентском аппарате, шептал им что-то на ухо. Подбегал к секретарше, чуть ли не орал на нее, потом целовал, обещал ей построить замок из воздушного шоколада.
Степанов сам не раз испытывал подобный азарт: например, при инциденте на ВДНХ. Не понимал только, почему у Костылева он так затянулся.
* * *
Ивану Столбов позвонил сам.
— Ты понимаешь? — спросил он без «здрасте» и «привет».
— Да, — хрипло ответил тот. Хотел что-то добавить, но не смог.
— До одиннадцати утра о времени визита в Думу знал только ты. Даже охрана не знала. Это чтобы ты не стал свою совесть уговаривать: мол, может не через меня утекло… Да и в Думу никто, кроме тебя, меня не звал. Точнее, звали, и ты передал чужое приглашение. Кстати, кто пригласил-то?
— Крамин, из нашей фракции, и Олег Делягин, от «Мельницы», — тихо, бесцветно сказал Иван, так виноватый пацан выдает друзей, поджегших вместе с ним мусоропровод. Лишь бы простили, пустили на порог квартиры. — Миша, прости…
— Я-то что, я даже не обоссался. Ты у девяти семей прощения проси — группы минного контроля и эфэсбешников, которые полегли возле Думы. Еще трое в реанимации, список не закрыт. Хотел просто дачку поиметь… Жизни украл.
Иван то ли всхлипнул, то ли булькнул в трубку.
— Живи как хочешь. Сам искать тебя не буду. Если пойдет следствие, спросят меня, кто мог допустить информационную утечку, скажу правду. Выпишут на тебя ордер или нет — не мое дело. Со мной не работаешь, меня не знаешь. Все!
* * *
Поздним вечером второго дня Столбов вышел из кабинета. Походка твердая, речь прямая, только чуть замедленная — явно установил в мозгу фильтр, чтобы пропускать каждую фразу.
— Вы здесь? Хорошо. Саня, иди в кабинет, поговорить надо.
Костылев задержался, подхватил со стола несколько листов бумаги и только тогда шагнул в кабинет.
— Кирюха, с тобой тоже поговорю. Просьба есть, интимная. Саня, ступай, — это Костылеву, который, услышав про «интимную просьбу», притормозил на пороге.
— Кирюха, — тихо сказал Столбов, — я тебе во дворе по морде точно не съездил?
Личную дистанцию с собеседником Столбов увеличил сантиметров на тридцать и съел немало финских мятных шоколадок. Все равно бывшего мента не проведешь. «Литр пятьсот граммов выжрано в одно рыло, не меньше», — подумал он.
— Нет, Михаил Викторович, не съездили, — вежливо ответил президенту.
— Это хорошо. Извини, что так вышло. Просьба есть. Кирюха, сынок. Найди продолжение. Коньячишку, литр, нет, полтора. И «беленькой» тоже прихвати, не привык я поминать коньяком. И сделай это сам, чтобы без разных там зевак. Конфиденц обеспечь.
— Михаил Викторович, может…
— Кириха, надо. Реально надо! Я в засаде, Кирюха, мне из нее выйти необходимо. Если не ты…
— Хорошо, — кивнул Степанов. — Только вот что. Остается мой зам — Аверьянов, будет сидеть в коридоре. Если захотите выйти и пойти куда-нибудь, слушайтесь его, он лучше меня знает все регламенты.
— Не волнуйся, — поспешно ответил Столбов. Не просто мудро согласился, но, как заметил Степанов, проявил пьяную уступчивость: на все согласен, все сделаю, лишь бы ты, гонец, не задержался.
— Пожелания есть? — спросил Степанов, выходя.
— Э, да мне и спирт сойдет, только чтобы из госпиталя, а не с авиабазы. На твой выбор.
И удалился в кабинет.
Пока президент давал поручение главе охраны, Костылев — уже во внутреннем кабинете, не бездельничал. Посмотрел на монитор, где болталось письмо. Посмотрел на стол, на бутылку с коньком. Напитка оставалось еще на палец. Наполнил рюмку Столбова, ловко нашел вторую. Оглянулся по сторонам, на лице чуть ли не обида и злость. Сунулся в холодильник, вытащил стекляшку с «колой», довольно улыбнулся. Аккуратно налил свою рюмку, поставил бутылочку в холодильник, с беспокойством взглянул на шипящие, предательские пузырьки. Впрочем, они отшипели свое быстро и, когда вошел Столбов, рюмка гляделась вполне коньячно.
— А, молодец. Все правильно, — сказал Столбов. — Давай за то, что кроме гнид, еще остаются люди. Вот. До дна. За себя пьешь, Саня.
Костылев выпил до дна. Демонстративно поморщился, изобразил борение организма.
— Молодца, — сказал Столбов. — Саня, цены тебе нет. Ты ведь все знаешь. Ответь на вопрос. Кто это? Он или нет?
— Он — Луцкий? — спросил Костылев. Столбов кивнул.
— Если говорить об оперативных данных, на него ничто не указывает, — сказал молодой генерал. — Если по логике, то он тоже в вашей смерти не заинтересован.
— Именно, — сказал Столбов. — Не верю! Но если от него такая вот думская подлянка с голосованием? Что же мне с ним делать тогда?
— Расстрелять.
— Как это? — спросил президент вполне трезвым голосом.
— Найти исполнителя советских времен, который умел в затылок, с первого патрона. Или нынешнего, из спецназа ГУФСИН, — пояснил Костылев. — Это о технической стороне. А в правовом и политическом аспекте, да, трудно, но придется.
— Он же не виноват, — вяло ответил Столбов.
— Так виновных, Михаил Викторович, за убийства казнят и в пошлых цивилизованных странах. А нам, если мы хотим реально встряхнуть Россию, придется наказать невиновного подлеца. Тех, кто эту бяку у Думы организовал, тоже найдем, накажем. Но эффект будет не тот. Это, знаете, есть легенда про Третий рейх, будто там однажды из трамвая вывели всех безбилетников и расстреляли. До сорок пятого — ни одного зайца. И мы должны устроить такой вот госстрах, чтобы боялись реально. Внутри, конечно. Но в мире такие вещи тоже впечатляют.
— Все равно не понимаю, — задумчиво сказал Столбов, взгляд — на бутылке с остатками коньяка. — Ну, допустим, решили расстрелять. Как по закону-то провернуть?
— Ага, — с энтузиазмом отозвался Костылев, — значит, все дело в технической стороне вопроса. Действовать будем так. У Думы сейчас чувство вины — мол, президент к ним поехал и чуть не погиб. И страха чуть-чуть. Они сейчас и Конституцию перепишут, и УК, да еще в трех чтениях все и сразу. Трудно — да. Но придется именно так. Иначе над вами будут смеяться. Как в старом фильме: «Ха-ха, вот тебе и Грозный царь!». Его по носу щелкнули, а он побежал уговаривать — одумайтесь, отзовите щелчок. Вот его по дороге чуть было не прихлопнули, как муху. Спасибо, охранник проявил державное упрямство. За такой позор надо мстить. Жестоко и страшно. Не по справедливости, а от души. Вообще, такое нельзя простить и Думе, но она пока нужна, чтобы поменять законы. Потом и ей можно припомнить. А пока на сцену должен выйти Грозный царь.
