— Гриша мне друг, — тихо сказал Столбов.
— Именно поэтому, — сказал Костылев еще жестче. — Вы же сами сказали — друг-вор вам не друг. А друг-предатель? Тем более. Тут — без намека на пощаду.
— Я, наверно, еще мало выпил. Не понял. Для чего это все надо?
— Страну прижать покрепче, — сказал Костылев. — Только сильная, беспощадная власть, вертикаль, от Кремля до поселков. Иначе, нельзя. Ни демократия, ни капитализм у нас не могут существовать. Климат не позволяет.
— Это в каком смысле?
— У нас две трети страны в условиях вечной мерзлоты. По сути, наш русский север — это как полярные станции. А где теплее, там все равно такие перепады температуры, каких не бывает в Америке.
— Это точно. У нас полстраны — Аляска. Кстати, чего сачкуешь? Кирюха ушел, кто младшим на раздаче?
Костылев понял взгляд-намек Столбова. Взял бутылку коньяка, наполнил президентскую рюмку, вымучил себе оставшиеся капли.
— Э, так не годится. Нельзя себе меньше, чем грозному даря наливать. Погоди, поделюсь. Будемо!
На этот раз, Костылев поперхнулся вполне естественно. Но продолжил:
— Так вот, Михаил Викторович. Из-за этих температурных перепадов любая дорога, шоссейная ли, железная, будет у нас дороже, чем в США. И продукция любая всегда будет неконкурентоспособной. Поэтому открытая экономика, капитализм для нас — смерть. Власть должна быть собственником всего производства. Частники могут только печь пирожки, да и то под контролем.
Столбов внимательно слушал.
* * *
Еще с января государственная водка и прочее спиртное существовали в Кремле лишь для официальных мероприятий. Запой лидера страны к таковым вряд ли относился. Поэтому Степанов не стал тратить время на попытки достать его в пределах Кремля. А сразу выбрал служебную машину и отправился в город.
Машину именно выбрал, точнее, шофера. Женя Шмидт, казахстанский немец, который по пути на запад из Караганды залетел в Москву, да тут и остался. Болтать о поездке не будет, даже можно и не предупреждать.
Правда, пришлось поторопиться и, к недовольству Шмидта, лихачить на грани нарушений. Было без двадцати одиннадцать.
Нужный магаз нашли недалеко от Пушкинской. Степанов вбежал в зал, ухватил две бутылки армянского коньяка, плюс пол-литру нашей, родной. Встал в кассу за двумя такими же гражданами-торопыжками.
На часах было без пяти. Кассирша торопилась и оттого ошибалась: сначала со сдачей, потом уронила на пол карту клиента и не сразу подняла. Сзади топталась-ругалась еще пара клиентов. Один затарился от души, тележка звенела от катавшихся бутылок.
— Скоро еще веселей будет, — меланхолично заметил охранник, собиравший корзины и тележки. — Этот наш народный герой, как его, Столбов?.. Новый закон готовит, чтобы оставить один магазин на один город.
— Вот за это его алкаши и заказали, — хохотнул клиент с картой, совершивший оплату.
— Алкаши заказали, алкаши исполняли, — раздалось сзади. — Вот если бы на трезвую голову — тогда новые выборы и всем в кайф.
Кирилл обернулся. Парень с громыхавшей тележкой — оказалось, кроме водки там звенит и пиво, правильно понял взгляд.
— А чего? Столбов же это — свобода, — смущенно заметил парень.
— Эй, командир, чуток поживее, — попросил Степанова охранник. — Если народ из-за тебя не купит, как бы тебя самого тут, без гранатометов.
«Дисциплина, — с уважением подумал Степанов, — ни минуты после двадцати трех».
Секундный страх — вдруг забыл деньги? Но они были, и чтобы не задерживать со сдачей, Кирилл взял две закусочные шоколадки.
«Небось, когда Ельцин просил Коржакова водку найти, тот тоже себе говорил — последний раз», — примерно так размышлял Кирилл Степанов, выходя с пакетом из магазина.
Кроме всего прочего, помнился прощальный разговор с Батяней. Тот позвонил часа два спустя после теракта.
— Вадим Сергеевич, может, вы вернетесь? — с надеждой спросил Степанов, услышав в трубке знакомый голос.
— Не издевайся, — устало сказал Батяня. — Я тоже, считай, его предал, уволился за шесть часов до покушения на президента. Без мата говорю, а так, как потом в книжках напишут. Куда мне возвращаться? Ты справился — молодец. Держись дальше. Только вот что… Постарайся ему письмо показать этой Красницкой. Я еще раз подумал: грех будет ничего не сделать. Кирюша, тебя он послушает. Не подведи.
— Обещаю, Вадим Сергеевич, — ответил Степанов.
* * *
— Поэтому, — закончил Костылев, — у нас всегда будет то, что западники называют «тиранией», а люди, знающие свою страну — державностью.
— Здорово! Вот гонец-молодец! — чуть не крикнул Столбов. Генерал-космонавт понял, что радость лидера вызвана не его спичем, а появлением Степанова с приятно-громыхающей сумкой. — Давай на стол. Не будем менять ни цвет, ни градус. Поддержишь?
— Прикажете — поддержу, а так — не хочу.
— Понял. Давай-ка, проверь караулы. Мы продолжим. Саня, не тормози.
Степанов вышел, а Костылев наполнил рюмки. Опять пытался схитрить, но Столбов не позволил.
— Давай-ка за Россию. Хорошо. Эх, коньячишко, русский чай. Теперь слушай. Ты ночевал в русской северной избе?
— Нет, — ответил Костылев, превозмогая жестокий кашель.
— Так вот, она зашпаклевана так, что вечером протопил, и хоть минус сорок на улице, ночью можно дров не подкладывать. Закрыл вьюшку вечером и утром — тепло, топаешь босиком. А ведь можно не шпаклевать, оставить щели, швырять всю ночь дрова, утром дрожать и ругаться, что климат в стране для нормальной жизни не приспособлен.
— Михаил Викторович, вы это к чему?
— А к тому, что на этих северах, в этих самых климатических условиях, вот там как раз лучшие русские купцы родились — ярославские, костромские, вологодские. Ничего, не жаловались, миллионами ворочали, до Аляски дошли. И нам сегодня надо не жаловаться на климат, а сказать нашим ученым: дорогие мои, хорошие, вы же смогли сделать атомную бомбу для Берии и ракету для Гагарина. Сделайте-ка такие дорожные материалы, чтобы дороги не портились от холодов и стоили не дороже, чем в Америке. Ну-ка, Саня, за русский талант!
Тост звучал, как приказ. Костылев подавил вздох и, чувствуя давящий взгляд Столбова, наполнил рюмки поровну.
— Ты шоколадкой заешь, — участливо предложил Столбов, — хоть этой, чухонской, хоть той, что Кирюха привез. Кстати, где он? Чего молчишь?
Если бы Столбов добавил: «как в рот воды набрал», — то это было бы верно. Генерал, и правда, набрал в рот, только не воду, а коньяк, и не решался проглотить. Но так как молчать дальше было неприлично, судорожно глотнул.
