Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант

Тогда у Валентина непременно должна созреть гипотеза, что налицо очередное вмешательство настоящего Шульгина. Сначала он снабдил Шестакова информацией по Лихареву, а потом решил…

Вот что придумал Александр Иванович – и это главная загадка для Лихарева, – предоставить наркому свободу рук, вывезя его жену и детей за пределы досягаемости кого бы то ни было, или, наоборот, взять его на свой крючок, выбив столь козырную карту из рук «соперника»?

Валентин теперь оказался в совершенно дурацкой ситуации. Затевать разговор с Шестаковым он не может, чтобы не лишить себя статуса друга и союзника. Возвратившиеся с Селигера опера не смогли рассказать ничего, кроме того что неизвестный человек приехал на кордон в разгар операции на броневике вместе с какой-то «спецгруппой», назвался комиссаром госбезопасности. Разогнал чекистов, переломал машины, убил Трайчука, который неизвестно зачем подставился, прикрываясь наркомовской женой. Еще нескольких сотрудников застрелил егерь из винтовки. Уцелевшим ничего плохого не сделал, просто запер в сарае. Когда и как грозный «комиссар госбезопасности» уехал, не видел никто.

Стиль проведения операции чрезвычайно походил на манеру Шульгина и никак не укладывался в возможности нынешнего Шестакова.

Поэтому, уже накануне отъезда в Испанию, Лихарев как бы между прочим, между практическими советами и напутственными словами, по-товарищески осведомился, каким образом Григорий Петрович решил вопрос с семьей. Раньше-то уже был разговор, что живут они у Власьева на Селигере и возвращаться в Москву до полного прояснения обстановки не собираются.

– Сейчас вы уезжаете на неопределенный срок и с негарантированным результатом. Может, от меня какая помощь требуется?

– Не затрудняйся. – Прозвучали слова Шестакова холодно, никак не созвучно доброму порыву Лихарева. – Все, что нужно, сделано и делается, тут я спокоен. А тебе зачем лишняя головная боль?

Так и остался Валентин в неведении, в курсе ли Шестаков случившегося или по-прежнему уверен, что лесной кордон и пожилой егерь – достаточная гарантия безопасности его семьи.

Сталин принял Шестакова последний раз вечером накануне вылета, выслушал доклад, не вдаваясь в подробности. Мелочная опека – не его стиль. Цели ясны, задачи определены, дальше дело за исполнителями.

– Надеюсь, товарищ Шестаков, вы не рассорите нас с нашими нэ до конца определившимися друзьями, предполагаемыми врагами и нейтралами, которые совсэм нэ знают, чего им хотеть? Особенно не добившись желаемого результата, – словно бы в шутку сказал вождь, пожимая на прощание руку.

– Сделаю все возможное, товарищ Сталин. Тем более риск невелик. Республиканцы, не проигравшие войну, в любом случае будут нам более полезны, чем капитулировавшие. Гитлер тоже на мировой арене прямой опасности пока не представляет, а получив предметный урок, станет гораздо тише и сговорчивее, нежели он же, вкусивший радость победы. О Муссолини я уже говорил. Что до англо-французов и Лиги Наций…

Им нужно при каждом удобном случае тыкать в морду их же политику двойных стандартов, с высоких трибун каждодневно настаивать или на одновременном и стопроцентном выводе оттуда всех и всяческих иностранных войск под международным контролем, или издевательски предложить введение самых жестких санкций против нарушителей «невмешательства». Нам их санкции глубоко по барабану, а вот итальянцам и немцам – отнюдь! Вообразите, товарищ Сталин, что ОНИ НАМ могут противопоставить? Вообще все! Английского флота мы не боимся. Все пехотные дивизии Польши раскатаем западнее их границ. Немцам до нас не добраться чисто географически. То есть – пошли они все…

Сталин и сам любил вставлять в разговор грубые и даже матерные выражения, потому резкие выражения своего сатрапа[50] принял с пониманием. Значит, уверен в себе человек, коленки у него не дрожат.

Самый дальний на тот момент в мире бомбардировщик двенадцать часов трясся в воздухе, бренча какими-то незакрепленными железками, продуваемый через тысячи щелей ледяным ветром, без всякой герметизации, тащась ненамного быстрее хорошего автомобиля на высоте вершин Эльбруса. Пассажиры, предусмотрительно одетые в трехслойное нижнее белье, как у водолазов, меховые кожаные костюмы, а поверх еще и полушубки, сорокаградусный холод переносили нормально, хуже было с вибрацией, утомительным гулом моторов, воздушными ямами и нехваткой кислорода. Многим такой комплекс непривычных для цивилизованного человека факторов показался тяжеловатым. А куда денешься? За борт не прыгнешь, а чтобы освободить бунтующий желудок – пакет из толстой бумаги выдан, и все на этом.

Шульгину и еще нескольким людям на борту, в том числе экипажу, было полегче. Сашка время от времени заходил в пилотскую кабину, где за штурвалом сидел знаменитый летчик Громов, которому, как двадцатью пятью годами позже Титову, волею вождей не позволено было стать «летчиком номер один».

Чкалов первым пролетел на «РД-25» 10 тысяч километров из Москвы в Портленд (США) за 63 часа, а Громова, который чем-то Сталину не очень нравился, отстранили от полета, чтобы не стал первым. Однако, назло всем, ровно месяцем позже он на таком же точно самолете покрыл на полторы тысячи километров больше за 62 часа, имея в баках такой остаток горючего, что только мексиканская граница помешала установить суперрекорд.

До того, как он первый раз попал в прошлое, в двадцатый год, Шульгин не подозревал о том, насколько это неприятное чувство – смотреть на симпатичного тебе человека и разговаривать с ним на равных, зная всю его предстоящую жизнь до самого конца. Причем не важно – предполагается ли это будущее счастливым или наоборот. В первом случае даже хуже. Допустим, в оригинале истории Михаил Михайлович был жив еще и к моменту исхода наших героев на Валгаллу. Генерал-полковник, легендарный Герой, на восемьдесят пятом году жизни сохранял бодрость и кураж. А что с ним случится теперь? Не угадаешь, в какую сторону твое вмешательство может изменить судьбу великого летчика. Славы, может, и прибавит, а жизни?

Занимаясь глобальными проектами, выносишь за скобки судьбы миллионов, успокаивая себя тем, что это вроде как не всерьез, нечто вроде компьютерной игры на историческом материале. Но глядя в глаза конкретному человеку, вдруг понимаешь, что для него-то все по-настоящему, что у него другой жизни нет и не будет, что бы там ни творилось на других исторических линиях.

Снова на философию потянуло, а лучше бы о собственной судьбе и жизни подумал, сам тоже далеко не бессмертен, и гомеостата с собой нет.