Целых три пиалы аксакалы думали о степени родства двух Шамси Абазаровых, но ничего не смогли решить.
– Не знаю, – признал поражение Абдулла. – Я и раньше вечно путался в Шамси. Что за дурацкая привычка, называть сына по отцу! Но тогда, по крайней мере, было понятно: 'Железный' Шамси, его сын, внук, правнук. А теперь?
– А теперь есть еще старый правнук и правнук правнука, – сказал Мустафа. – При этом правнук правнука старше праправнука, который скоро родится и будет приходиться ему дедом.
– Кто кому будет приходиться дедом? – подозрительно уточнил Вагиз.
– Шамси Абазаров Шамси Абазарову! – гордо ответил Мустафа.
– Это и так ясно. Но какой какому? – ехидно уставился на хитреца Абдулла.
– Тот, который еще не родился, тому, который уже пришел, – эту фразу Мустафа произнес уже не так уверенно. – Или наоборот? Вы меня запутали. Нет, вроде все правильно.
– А кем будет приходиться тот старый Шамси, который пришел, тому который еще не родился? – голос Абдуллы сочился ядом. – И кто старше, 'железный' Шамси, или его правнук? А, Мустафа?
– Кто считает чужие годы, начинает путаться в своих, уважаемые… Но Шамси ходил с пуштунами воевать англичан, а это было шестьдесят лет тому назад. Что-то мне говорит, что они сами с этим разберутся…
Федеративная Республика Германия, г. Вюрцбург.
Степан Андреевич Брусникин, пенсионер
Юбилей был испорчен. Безнадежно. Гости разъехались. Степан Андреевич сидел за столом, подпирая голову рукой и безнадежно вглядываясь в лужицу разлитого вина, красным пятном безнадежно испортившим скатерть.
– Что, старый, ностальгия заела?
Вздохнул:
– Не знаю, Варенька. Всегда сомневался, надо ли было ехать. Но тогда… Страну разрушили, завод закрыли, жить стало не на что. А теперь мои же дети такое про Родину говорят! Кем они выросли?
– Немцами они выросли. – в свою очередь вздохнув, ответила Варвара Семеновна. Как это сейчас называется… гражданами Евросоюза. Наши дети откликаются на имена Зигфрид и Марта. А внучки и в паспортах – Ирма и Эльза. Замужем за немцами. И Феденьку с рождения Фридрихом зовут. Геночка уже заговорил по-немецки. А по-русски – нет. Все. Они уже не русские, или настолько не хотят ими быть, что перестали быть хоть кем-то…
– Понимаю. Но помнить-то корни надо! А не повторять всякий бред! Хрущев врал, Брежнев врал, потом этот, с пятном на голове…
Варвара Семеновна прервала уборку и присела рядом с мужем:
– Они повторяют то, чему их учили. В школе, в газетах, в новостях…
– Сережку? В школе?
– И Сережку. Самая волна хрущевская шла. Да и не все так гладко было, Степ. Сам вспомни. Хоть Надю ту же. На дне рождения на торте цифры расплылись. Там написано было 'Наде 21 год'. Какая-то сволочь донос написала, что это каббалистические знаки и девчонку посадили.
– Не посадили, – возразил Степан Андреевич, – выслали. И не куда-то в Сибирь, а к отцу в Караганду. Она же дочь репрессированного бухаринца была. Он точно за дело сидел. А как освободился, так семью к нему на поселение и выслали. И неизвестно, выслали или сами уехали.
– Нет, Надя сама бы поехала, только закончив университет. Ей оставалось два экзамена сдать. Потом замучилась с заочной сдачей. Выслали ее.
– Наверное. Бывали перегибы.
– Вот и я про то. А муж ее? Он же за что сидел? Беспризорник из мусорного бака две морковки гнилые вытащил, а его за это сперва сторож доской огрел, а потом еще и срок дали. И на поселение!
Степан Андреевич поднял голову:
– А вот в эту сказку я никогда не верил. Как это беспризорник попал в мусорный бак на овощной базе? Не так все было, старая, совсем не так. Полез на базу. Зачем, черт его знает, может украсть что-то хотел. Ту же морковь, если и вправду голодный был. Не две, конечно, и не гнилые. И нарвался на сторожа. Тот ему: 'Стоять!', а шпаненок за финку. Они же не только голодные ходили, но и злые. Ну, и что сторожу было делать? Схватил доску и… Что бы этот беспризорник девчонке потом рассказывал? Да то же самое! Про голодную дитятку, зверя-сторожа и безжалостных чекистов.
Варвара Семеновна вздохнула:
– Наверное.
– А мы только с его слов это и знаем… Не всё гладко было, не спорю. Но ведь и не все плохо. Кого еще из наших знакомых посадили? Даже вспомнить не могу.
Жена задумалась:
– Еврея с третьей квартиры. Помнишь, имя у него еще неприличное: не то Сруль, не то Шмуль.
– Так его же за хищения. Вся улица знала, что ворует! Видно было, как жил.
– Его за хищения…
Помолчали. Сидели в сгущающейся темноте, не зажигая света, не убирая праздничный стол. Вспоминали прошлое. Молча. Отдельно и, в то же время, вместе.
Военное детство. Тяжелую, но веселую юность. Свадьбу, бедную, даже нищенскую по нынешним меркам, но такую счастливую… Смерть Сталина. Горе, придавившее к земле. Сережку, делающего первые шаги по полу новой, год назад полученной квартиры. Своей квартиры! Речь Хрущева и разоблачение 'культа личности'. Машеньку, лопочущую первые слова. Брежневский переворот. 'Болото' семидесятых. Серебряную свадьбу. Первую внучку. Череду похорон генсеков. Вторую внучку. Перестройка. Нищета, по сравнению с которой военные времена казались чуть ли не раем. Отъезд Сережи с семьей. Развал Союза. Маша, собравшаяся следом за братом. Заплетающийся голос вечно пьяного Ельцина по телевизору. Танки, стреляющие на улицах Москвы. Собственный отъезд. Из умершей страны к живым детям. Попытки вживания в новые порядки. Золотая свадьба…
– Думаешь, надо ехать? – спросила Варвара Семеновна.
– Не надо, – ответил Степан Андреевич, – не надо, Варя. Ни в коем случае нельзя нам ехать. Зачем там два беспомощных и бесполезных старика? Обуза. Единственное, чем мы можем помочь товарищу Сталину, это не мешать ему.
С улицы донесся треск мотоциклетного мотора. Знакомый топот. И звонок. Федька впервые воспользовался им вместо того, чтобы просто ворваться в дом. И вошел тихонько, тут же замерев в дверях.
– Дед, – сказал Федька, – не спишь еще? Расскажи про Союз. А то эльтерны только фигню повторяют, что в Интернете написана, а ты там жил.
Из-за спины правнука высунулась любопытная мордашка с всклокоченными разноцветными волосами.
– Это Танька, – представил Федор. – Семыкина. Ей тоже интересно…
г. Лондон. Аэропорт Хитроу.
Первушин Андрей Иванович, предприниматель.
Правильно говорил Мюллер, что верить нельзя никому! На неделю уехал – Родину подменили! Ни на кого нельзя положиться! Андрей пока не мог сказать, хорошо это или плохо, и понравится ли ему сталинский СССР. Еще не определился. По правде говоря, он и Брежневского-то особо не помнил. Но первым делом, как только вышел "Указ о гражданстве", съездил в бывшее посольство РФ. Жизнь вне родного Урюпинска Первушин не представлял. Вроде и не держало там ничего, родителей не знал, женой и детьми не обзавелся. Не по детдомовским же стенам скучать или по "друзьям" – собутыльникам? Но вот категорически не тянуло на ПМЖ не только в Берлин или Париж, но даже в Москву и Волгоград, который теперь снова Сталинград.
