Барух же дело иное – он часто рассекает по Европам, где к этому времени было, как я специально узнавал у английских купцов, вполне нормальное времяисчисление.
Но случилась неприятность. Хотя я уже практически их не носил, но, осматривая их, обратил внимание на кожаный ремешок, который показался мне несколько потертым. Дарить часы с таким ремешком – не дело, а потому я решил прихватить их с собой на Пожар, чтобы там заказать себе новый и покрасивее.
Напялив их на руку еще с вечера – пусть напоминают о завтрашней задаче, утром, перед умыванием, я отстегнул их и положил на лавку. Как на беду в это самое время запахло чем-то вкусным, и кот моей ключницы, учуяв аромат, опрометью кинулся на запах, в надежде что удастся поживиться. Несся он, ничего не разбирая на своем пути, и в прыжке задел часики, которые полетели в медный таз. Мало того что раскололось стекло, так внутрь через трещины попала вода. Ходить они сразу перестали.
Прикинув, что новое стекло местные ювелиры мне выточат и поставят, то есть с ним проблем возникнуть не должно, я решил положить их на печку – авось, подсохнув, заведутся.
Увы, но над часами явно навис какой-то рок. Покашливающая Юлька решила выгнать хворь старинным деревенским способом, то есть выжарить ее, и спозаранку полезла спать...
Ну да, часики полетели вниз во второй раз и приземлились тоже как нельзя более «удачно» – не просто на деревянные половицы, а предварительно ударившись на лету об открытую дверцу печи – Тишка пообещал подсобить болезной Юльке и как раз принялся подбрасывать дрова.
Дальнейшая просушка пользы не принесла, и веселое «тик-так» – хотя я старательно тряс их в течение получаса – они издавать уже не желали.
Ни в какую.
Тогда мне припомнился Алехин рассказ о том, что он, дескать, имеет талант к ремонту всякой техники. Ну-ну. Пускай теперь и доказывает его, наивно рассуждая, что все равно рисковать нечем, потому что хуже не будет.
Алеха поначалу взялся за дело с энтузиазмом и даже специально изготовил для предстоящей работы целый набор крохотных инструментов – словом, подошел к ремонту со всей ответственностью. Но спустя неделю парень явился ко мне с горестным видом и сконфуженно выложил на стол часы, после чего я понял, что ошибался – всегда может быть хуже.
Собственно говоря, часов как таковых уже не было. Так, жалкие остатки.
Поначалу я не понял, в чем дело, и заметил, что если у него чего-то там не получается, то пусть хотя бы соберет обратно, прежде чем возвращать, после чего услышал в ответ горестное:
– А собрать-то я их и не могу...– И он виновато шмыгнул носом.
Вот с тех самых пор я и мыкался с ними, пытаясь разобраться в их устройстве. Не то чтобы мне так уж сильно было жаль бесполезного «атлантика», да и с мыслью подарить его Баруху я тоже распрощался, но часы, помимо джинсов и кроссовок, хранившихся в моем сундуке в самом низу, были для меня тоже своеобразной ниточкой из двадцать первого века, и рвать ее я не собирался.
Да и не в тягость оно для меня было. Нечто вроде кубика Рубика, то есть забава на досуге, которой я занимался, когда у меня вечером появлялось свободное время.
Кстати, собрать мне удалось их довольно-таки быстро – уже через две недели я, озадаченно покосившись на парочку мелких питютюлек, оставшихся лишними, принялся горделиво любоваться успешным творением своих рук, после чего медленно, смакуя, завел их, приложил к уху и... испустив тяжкий вздох разочарования, принялся разбирать заново.
А что делать, если тикать они отказывались?
С тех самых пор я успел собрать их трижды, причем в последний раз нашел место и для «лишних» деталей, но итог оставался неизменным – ходить они не собирались.
Вот тогда-то это и стало для меня вопросом принципа. Правда, никаких ночных трудов я себе не позволял – только часы досуга, но с надеждой заставить их работать не расставался.
Однако не только эти хлопоты поглощали мое свободное время – оставался еще и неугомонный Квентин.
Ох уж эти влюбчивые шотландские пииты...
Хлопот с Дугласом было немало, да к тому же день ото дня они все увеличивались. Взять, к примеру, эту нелепую ревность, хотя и возникшую не на пустом месте, – и впрямь Борис Федорович отличал меня превыше прочих учителей, поставив наособицу.
Да и уроки, проводимые мною, царь посещал особенно часто. Всякий раз он махал мне рукой, чтоб я не обращал на него внимания, и тихонько усаживался в дальний уголок просторной комнаты с довольно-таки большим окном, наблюдая за тем, как учится его возлюбленный сын. Сомневаюсь, чтобы он столь же деликатничал с иными учителями.
Впрочем, вскоре мы перебрались в другое помещение, но всего на пару дней, а когда вернулись, то я с удивлением обнаружил, что в противоположной от окна стене успели прорубить высоко вверху, чуть ли не под потолком, проем, в котором установили загадочную деревянную решетку с маленькими, пара сантиметров, не больше, отверстиями.
Спустя неделю после ее установки царевич как-то не выдержал и рассказал мне причину, по которой ее установили. Связана она была опять-таки с двумя новыми учителями и... царевной Ксенией. Сам Федор очень уважал и любил свою сестрицу – как-никак она была на семь лет старше брата, умна, латынь знала почище него, могла слагать вирши, да к тому же всегда была нежна и ласкова с Феденькой, потому и пользовалась у него авторитетом.
Да и не с кем было ему больше поделиться теми немногими новостями, которые случались у него в жизни, кроме как с нею. Дядька Федора Иван Чемоданов, преданный ему по-собачьи, в науках не смыслил ни бельмеса и вообще относился как к ним самим, так и к учителям-иноземцам весьма неодобрительно, полагая, что столь интенсивная учеба не доведет бедняжку-царевича до добра.
Сверстников из числа сыновей знатных боярских родов Борис Федорович к сыну тоже не подпускал. Вот и получалось, что единственный человек, с которым можно поделиться всем-всем-всем, была Ксения.
Правда, новостей было негусто – из царских палат царевич выезжал разве что на богомолье, да и то со всей семьей, то есть Ксении, как точно такой же участнице, рассказывать о поездке не станешь. Оставались новости науки и то интересное из услышанного от учителей, что заслуживало пересказа для сестры.
Танцы заслуживали. Но с ними было проще – Федор сам показывал ей разные фигуры и па, напевая соответствующую мелодию. С геральдикой было чуть хуже, но спасали рисунки, которые Квентин для наглядности своего рассказа собственноручно вычерчивал для царевича.
Зато с приходом нового учителя философии Федор хоть и делился с сестрой полученными от меня сведениями, но при этом честно сознавался, что его пересказ – бледная тень того, как чудно ему описывал все княж Мак-Альпин.
