только одни — латынцы, а другие — мухоедане. Хотя промеж последних и неплохие людишки попадаются, взять хоть Мамеда, купца касимовского… Виноваты, царь-батюшка. Не вели казнить! Слушаемся, царь-батюшка, будем промеж своих расспрашивать, кто да от кого песню услыхал. А зачем она тебе?.. Виноваты, царь-батюшка! Не нашего ума, Великий Государь!
И всё это — при постоянных поклонах, с попытками стучать лбами о половицы… В подобных ситуациях чувствую себя препротивно, а поделать ничего не могу: такие нынче на Святой Руси обычаи. Пётр Первый пытался их переломить, но добился лишь того, что бороды сменились париками, приспособленные к нашему климату кафтаны — европейскими камзолами, а буханье лбом об пол — куртуазными поклонами. Суть же, вколоченная в подкорку со времён владычества Орды, если не раньше, до конца не смогли уничтожить даже большевики: она всплыла грязной пеной уже при Кукурузнике и чем дальше, тем грязи становилось больше, пока она не захлестнуло всё вокруг…
Степан
Меня забрали в армию. Нельзя сказать, что «на старости лет»: теперь-то мой разум находится в теле молодого и относительно — если не учитывать последствия перенесённого в детстве голода — здорового парня. Совершеннолетие здесь наступает в пятнадцать лет, так что всё законно.
Да, законно: царь наш, батюшка, по возвращении из поездки к готовящимся к походу на Юг войскам, соизволил издать указ о создании полков нового строя, в которые набирались «всякого чина люди» в возрасте от пятнадцати до сорока лет, при этом добровольно записавшиеся холопы и монастырские трудники становились вольными, поскольку их накопившиеся долги хозяевам выплачивались в рассрочку за счёт казны. Что же касается пожелавших раскаяться и послужить государю шишей — так в этом веке называют лесных разбойников — и татей — то есть преступников, так сказать, городских — то и им было обещано прощение, ограниченное лишь церковной епитимьёй. Правда, я лично таких пока что не встречал: ходят слухи, что служить им приходится в особом подразделении. Оно и правильно, если вспомнить хоть ту же ватагу скоморохов, с которыми связался в своё время Стёпка Пушкарёв. Спасибо, что жив остался в памятный день путча…
Про полки нового строя я слышал, и даже видел по телевизору русских рейтар — в отличном советском многосерийном фильме «Россия молодая». Только создали их, помнится, при царе Алексее Романове, отце Петра Великого. Теперь, получается, дело двинулось раньше: нынешний-то монарх жив-здоров, в отличие от привычного мне варианта истории.
И всё бы хорошо, да только царь наш Дмитрий Иванович всё более и более мне становится подозрителен. Не в смысле законности его прав на престол: знающий историю Отечества прекрасно осознаёт, что начиная с мужеубийцы Екатерины Второй на троне сидели кто угодно, но не Романовы по крови и уж тем более — не Рюриковичи. Последним царём — потомком Рюрика был Василий Шуйский, которого в нынешней версии истории сослали «на покаяние» куда-то на дальне Севера, а последним из Романовых (и то по женской линии) — Пётр Третий, вообще родившийся в Германии и до приезда в Россию носивший фамилию Гольштейн-Готторп-Глюкштадт. Так без разгону и не выговоришь. А уже сын Екатерины Павел «Петрович» по правде должен бы величаться Сергеевичем, поскольку был прижит ею от красавца-камергера Сергея Салтыкова. Так что мне, родившемуся и прожившему всю жизнь в двадцатом веке, по большому счёту безразлично истинный ли Дмитрий Иванович сын Ивана Грозного или «Лже-». Пока что вреда от его действий для России я не вижу, а лично для меня как Степана Пушкарёва — вообще польза: подобрали, приодели, подкормили, к делу пристроили…
…И вот — здрасьте! Явились на Конюшенный двор вояки под командой уже знакомого мне жильца Петра Сухова — и, дав время только на сбор в мешок личных вещей, погнали своим ходом в армию.
Как пели в начале девяностых,
«Ни кола, ни двора — всё пошло с топора,
И отдали меня во солдаты…»
— и хорошо ещё, что я пока не успел обзавестись зазнобой: не случиться, как с героиней, которую
«…наутро с другим обвенчали тебя
Против воли твоей, но с богатым»
Да и погнали на призыв не в одиночку, а в толпе из четырёх десятков парней и взрослых мужчин, набранных по разным хозяйственным службам Кремля. Из моих знакомцев, кроме троих помощников конюхов, здесь же оказался и Неупокой, в своё время «шефствовавший» надо мной по распоряжению тиуна Фрола. Вот его-то провожали с воем аж три девицы-молодицы — ну, не разбираю я пока по особенностям одежды, кто из них замужем, а кто — не венчана до сих пор. Только вдов по характерному чёрному платку определяю издалека.
Гнали нас довольно долго, пока не привели в богатое подмосковное село Красное, где уже гуртовалось около двух сотен народу. Люди сидели, стояли, кое-кто и вовсе развалился на траве, обильно растущей под заборами вдоль улицы. Кто-то болтал между собой, кто-то замыкался в мрачном молчании, некоторые перекусывали прихваченной из дому снедью.
Неупокой, устроившись среди группки мужиков, на два голоса рассказывал байку про Ивана-Дурака и жадного попа, к которому тот нанялся в работники:
«Иван-то у гостеприимных людей отужинал, полез на полати, да и поп за ним. Иван захрапел, а попу не спится: утроба харча требует.
Тычет работника в бок:
— Ивана-Дурак, я есть хочу!
— Что ж ты не садился, когда тебя есть садили. Ведь ты не дома, где попадья за руку садит. Вот что: видел я у тутошней большухи в печи горшок каши стоит, ступай поешь!
Поп сошёл со полатей, разыскал горшок.
— Иван-Дурак! — говорит. — А чем я буду кашу есть? Ложки-то у меня нетути!..»
— Не могит того быть! — перебил Неупокоя один из слушателей, курчавый парень лет восемнадцати. Поп-то, чай, православный, не бусурман какой. Ложка да крыж нательный у кажного при себе завсегда.
— Так жаден был поп, побоялся, видно, что в пути потеряет — вот в дому своём и составил. А вообще как сам слыхал, так и вам передаю. — Не растерялся Неупокой — Дале сказывать ли, аль сам чего поведаешь?
Слушатели постановили, что Тимошку слушать нечего, а вот история про Ивана и попа на самом интересном месте прерываться не должна.
«— Ах ты, долгогривый, навязался! Есть ему дал и то он спокою не даёт! Засучи рукава и ешь так!
Поп на рясе рукава поддёрнул, да от жадности зараз обе руки в горшок и всунул. А там
