Первую церемонию планировалось провести уже буквально вот-вот, не дожидаясь завершения строительства. Дон Хуан получил от атлантов информацию, что Земле надо срочно придать новый импульс, поскольку она явно норовила вернуться на ставшую привычной за сотни тысяч лет орбиту. Поэтому брухо велел Генриху точить нож. Как только первый ярус пирамиды вознесется над вершиной Сталинки, следовало приступать к холокосту тотальному как никогда.
Ну а последний камень планировалось положить уже в присутствии высоких гостей из недр земных. Пирамиды ведь потребны не только для разных кровавых манипуляций с жизненно важными органами двуногих. Они — обиталища атлантов, идеально приспособленные под их специфику. Дело в том, что представители этой древней расы, издревле славившиеся высокорослостью, по ходу своего подземного существования претерпели многоэтапные мутации. Что и неудивительно. Там, в недрах, во-первых, видимо-невидимо разного рода агрессивных энергетических полей. А во-вторых, халтурщики-тролли зачастую рыли коридоры, исходя из своих пропорций и габаритов, злостно игнорируя особенности телосложения атлантов. Соответственно у последних развивались искривления позвоночников и прочие отклонения.
В результате за долгие века ползанья по щелям и пещерам некогда статные красавцы превратились в завершенных уродов, кривобоких и начисто отвыкших от пребывания на земной поверхности. Пирамидам отводилась роль адаптационных центров. Совершая из них вылазки, атланты должны были заново научиться повелевать низшими расами.
* * *
Когда наступил наконец день массовых закланий, Генрих вдруг остро почувствовал — что-то не так. У ног его, стоящих на свежеобтесанных ступенях культового сооружения, колыхалось людское море. Одни жаждали крови (кокс делал свое дело), другие, разумеется, страшились ее отдать. Последние, в количестве никак не меньше двух сотен, были пленниками. Вели они себя по-разному. Кто — тупо оцепенело (действие порошка уже кончилось, а без него все происходящее было необъяснимо и нереально), а кто — буйно, грубо и истерично матерясь.
Толпу эту, покалывая копьями, мужики из племен, одержавших на этот раз победу, гнали под его уже занесенный нож. В сторонке колдовали Дон Хуан и его подручные. Они, инспирируя братоубийственную рознь, оставались всегда над схваткой, словно мальчишки-приятели, играющие в солдатиков. Смутное ощущение, что за всем этим кроется какая-то колдовская разводка, в последнее время Генриха навязчиво не покидало.
И, само собой, чутье, выработавшееся у него за годы подпольной работы, не обманывало национал-революционера. Коварный Дон Хуан планировал в ближайшее время принести в жертву его самого. То-то был бы мощный энергетический выброс. Но это зловещее деяние он запланировал на день явления из глубин атлантов. Брухо был уверен, что Генрих до этого момента с крючка не соскочит — слишком далеко он зашел по своему кровавому и богомерзкому пути.
Именно это обстоятельство, конечно, и тормозило в террористе мыслительно-разоблачительные процессы. Копнуть поглубже и столкнуться лицом к лицу с чудовищной правдой он был не готов. Ведь если даже такие зверства не на пользу пробуждению нации, то что же тогда остается? Чем же тогда жить? Да и умирать становилось не за что. А это было вовсе невыносимо. Легче было снова с головой окунуться в кровавый омут. И понеслось…
Генрих размеренно и неутомимо то вздымал, то опускал свой дымящийся нож, когда тишину, проникнутую благоговейным ужасом аборигенов, разорвал совершенно неуместный в подобной драматической ситуации смех. Генрих, прикрыв глаза козырьком ладони от нестерпимо херачившего солнца, глянул — кто посмел. И остолбенел — сквозь толпу накокаиненных зомби умело, по тай-боксерски работая локтями, к подножию пирамиды пробивался его сэнсэй — известный когда-то на профессиональном ринге под погонялом Палач.
* * *
Лютое солнце пробудило между тем отнюдь не только мамонтов. В древнем забайкальском кургане заворочался великий воитель Чингисхан. Он пребывал в нем, погруженный в волшебный сон (примерно такого же типа, что и у Цинь Шихуанди, и ряда других нестандартных владык). Безусловно, совсем не таким способом предначертано было в народных сказаниях возвратить к активной деятельности прославленного полководца.
Он должен был воспрянуть вследствие лавины беспримерных подвигов, совершенных во имя возрождения созданной им империи отборными евразийскими багатурами. Их, однако, не нашлось. Тем не менее почивать в столь аномальных условиях тоже было невозможно. Чингисхан несколько дней кряду вертелся с боку на бок в своем золотом саркофаге, пытаясь вновь погрузиться в блаженное пространство зачарованного сна, наполненного чудными видениями нескончаемых победоносных битв, но ничего путного у него не вышло.
Гневный и страшный, он разлепил веки, раскидал драгоценности и скелеты погубленных во имя его пленников, коими был усыпан, и полез на волю. Больше всего его состояние походило на мироощущение варварски разбуженного охотниками медведя-шатуна, готового крушить что ни попадя в отместку за бестолковое разрушение внутренней гармонии зверя.
Чингисхан тяжелым взором бессмертного оглядел окрестности. И вместо милого его сердцу степного простора, увидел джунгли. Он продрал глаза, но безобразие это не исчезло. Великий полководец припомнил, что, когда в середине минувшего века, он последний раз бодрствовал, все было на своих местах — вечное синее небо, бескрайняя даль, а на престоле достойный вождь, продолжатель его миссии — Иосиф Виссарионович.
Теперь небо было цвета раскаленного железа, земля покрыта противоестественной растительностью, а люди, мелькавшие там и тут, производили впечатление существ, утративших всякий смысл своего бытия. К тому же он явно различал в непосредственной близости присутствие ненавистного ему издревле китайского духа. И, похоже, вторжение врага некому было остановить.
«Значит, и Хана у них толкового нету, — понял воитель и сделал неутешительный вывод: — Царство мое вечное разворовали совсем. И иссякла в нем удаль богатырская. Позор какой!» После чего решил однозначно: «Пора наводить порядок, совсем мои народы-данники от рук отбились».
Грозно ступая по размякшей от жары земле, он подошел к краю обрывистого курганного склона и выдернул из камня вонзенное им некогда копье. До поры оно пребывало невидимым. Только самые продвинутые посвященные смутно различали его контуры. Теперь же, радуясь тому, что снова оказалось в руках своего владыки, хищное орудие смерти и одновременно — символ непререкаемой власти, ослепительно сверкнуло многовековой сталью своего наконечника. А Чингисхан, расправив плечи, прокричал на всю окрестную вселенную исконный воинский клич монголов: «Уррраааа!»
