– Ваше высочество! – не преминул воспользоваться моментом Кнуров. – Книги Ореста Аполлинарьевича хороши бесспорно, однако просты, и читать их следует в юные годы. Человеку же зрелому, идущему путём истинного искусства, достойно…
– Достойно видеть и оборотную сторону жизни, – ловко подхватил Чудинов. – Вот ваш покорный слуга…
– Всё спорите? – Варвара Виссарионовна, придерживая папеньку за локоть, придвинулась к окружившим Зюку чудищам. – Зюшенька, ты хоть понимаешь, о чём речь?
– Гаврила Дмитриевич роман новый пишет, – не стала вдаваться в подробности Зюка. – Про Капказ…
– Я, как и всегда, взял за основу подлинную историю. – Если Кнуров напоминал Милорда, то Чудинов – раздувшегося перед голубкой сизаря. – Пленного, но так и не покорившегося ребёнка прихвативший его для забавы генерал насильно крестит и бросает в монастыре. Юноша вырастает, томим мечтой о свободе, но ничем не выдавая своих стремлений. Его готовят к постригу, но он бежит из ставшей ему тюрьмой обители и оказывается у Буонапарте…
– Знаю я ту историю. – Папенька, воспользовавшись случаем, высвободил руку у Варвары и взглядом указал истомлённой дочери на дверь. – Тесть мой покойный, Дарьи Кирилловны родитель, того мальчишку и привёз. Волчонок волчонком был, кусался даже.
– Ваше высочество, по понятным причинам я генерала Котенина не называю, но история сия…
– А что в ней такого? – не понял папенька. – Ну, оставил Кирила Петрович, покойник, находку свою в монастыре, пока персиян гонял, так ведь забрал потом и в Анассеополь привёз, василиссе в презент… Только с Буонапарте вы, любезный, загнули, Автандил сей как стал Арсению сапоги ваксить, так доселе и ваксит.
Зюке давно так не хотелось расцеловать отца, как в эту минуту, средь онемевших литераторов; правда, Авксентий Маркович о дочернем порыве не подозревал. Как и о том, что только что поверг противного Гаврилу в прах.
Глава 11
Анассеополь, Бережной дворец
6 ноября 1849 года
Рапорт лежал на столе – несколько листов, исписанных каллиграфическим, несмотря ни на что, почерком генерал-лейтенанта Ломинадзева. У стола, в кабинете василевса, сидели трое – вернее, сидели двое, потому что третий, хозяин, не переставая мерил просторную комнату шагами от стены и до стены.
Царило иссушающее молчание, и Николай Леопольдович, не в силах выносить более и тишину, и неподвижность, потянулся к рапорту, зашелестел бумагами.
Донесение штаба Второго армейского корпуса гласило:
«Всемилостивейший Государь!
Прибыв 1-го числа сего месяца с корпусом, Высочайше, Вашим Василеосским Величеством, мне вверенным, в поселение Кёхтельберг, горькую обязанность имею донести следующее.
После того как Ваше Василеосское Величество соблаговолили назначить меня на должность, которую я занимаю по настоящее время, я опасался, что клевета и интриги пребывающих в столице недругов моих обрушатся на меня. Скажу более, я ожидал сего, потому что подобный результат совершенно естественно вытекает из порядка вещей, но мне трудно было представить, что я доживу до дня, когда донесу моему Государю о поражении, нанесённом моему корпусу, о гибели достойнейших и о нерадении, неподчинении приказам и трусости тех, кого по недопустимому мягкосердечию своему и нежеланию прибегать к ненавистному мне доносительству я оставил в занимаемых должностях.
Прибыв к вверенному мне корпусу, я принял твёрдое решение не беспокоить со своей стороны Ваше Василеосское Величество ни единой строкой, за исключением рапортов о воинских успехах наших. Однако в настоящую минуту, когда нежелание моё тревожить моего Государя и терпимость к пользующимся покровительством высоких особ офицерам привели к несчастию, я без прикрас и оправданий расскажу о нанесённом корпусу поражении, уповая лишь на Высочайшую справедливость. Самое горячее усердие ко благу службы, полная преданность интересам моего Государя, осмелюсь сказать, глубочайшее чувство привязанности к Его Священной особе – все эти чувства, испытываемые одновременно, вынуждают меня пренебречь советами главного корпусного хирурга, надворного советника Бетьева, и, невзирая на рану и контузию, оставаться во главе корпуса, сдерживая напор неприятеля и дожидаясь решения своей участи, коя находится в руках Вашего Василеосского Величества.
Вступив в должность и приняв дела от генерал-лейтенанта Бороздина 2-го, я приказал корпусу выступать. Совершив пятисотвёрстный марш, вверенные мне войска к вечеру 29 октября передовыми частями достигли Млавы. Однако по итогам личной рекогносцировки нашёл я пограничное положение наше на вышеупомянутой реке весьма опасным. Сие проистекало вследствие растянутости линий подвоза и скверного состояния дорог, а такоже полного сосредоточения неприятельских войск, что выявлено было простой обсервацией, ибо командующий силами противной стороны, известный Вашему Величеству генерал фон Пламмет, не скрывал костры своих бивуаков. Однако, почитая своим долгом находиться среди войск, а такоже желая поощрить рвение и отвагу нижних чинов и подать благой пример офицерам, ряд коих, особливо из числа взятых с Капказской линии, выказывал неуверенность в силе российского оружия, вынес я свою ставку к самой границе, заняв для сей цели Лабовскую мызу.
Оценив предполагаемый театр военных действий, я заметил, что позиция наша, достойнейшая при наступлении, весьма уязвима при обороне. Будучи связан сроком ультиматума и неусыпным за собой наблюдением со стороны моих недоброжелателей, я не мог ни перейти Млаву, дабы, используя все имевшиеся преимущества, обрушиться на неприятеля, как велят каноны военной науки, ни заняться устройством оборонительного рубежа, что, вне всякого сомнения, было бы дурно истолковано в войсках, и так поражённых унынием и неверием в победу. Тем не менее я повелел генерал-лейтенанту Ломинадзеву отдать устные распоряжения командирам гвардейского гренадерского полка полковнику Росскому и Софьедарского гусарского полка полковнику Княжевичу в случае тревоги незамедлительно занять позиции у деревни Заячьи Уши, видя по положению нашему, что деревня сия будет ключом всей позиции. Также велел я укрепить её полевыми ретраншементами и усилить орудиями, сколько место позволяет. Позднее предвидение моё сбылось, и успешные действия гренадер Росского и софьедарских гусар сковали продвижение фон Пламмета.
Приняв сии меры, я тем не менее не мог оставаться спокойным, ибо не имел достоверных известий о намерениях неприятеля и испытывал беспокойство на предмет неподчинения приказам со стороны командиров Муромского егерского полка и Югорского стрелкового батальона, пренебрегавших необходимейшей скрытностью и никак не подготовившихся к отражению неприятеля. Более же всего меня тревожили намерения командира Югорского батальона подполковника Сажнева под покровом ночи перейти Млаву, дабы проведать о замыслах противника и, возможно, захватить пленных, что могло иметь и имело роковые последствия. Намерения эти на первый взгляд, при всей своей недальновидности, казавшиеся геройскими, продиктованы были не сколько рвением и усердием, сколько трусостью и желанием иметь оправдания на случай неудачи нашей.
