Я спорить не стал, а мигнул своим ребятам, и, как только нурманы свои ладьи на берег вытащили, взяли их в клинки. Тут все и открылось – нашли мы на ладьях двоих наших купцов связанных, видать, нурманы собирались за них выкуп взять. Тогда-то во мне Рудный воевода снова и шевельнулся. Всех нурманов, кто еще жив был под нож пустили.
А Терентий вроде как так и надо. «Молодец! – говорит. „Промашку мою исправил, за это твоей сотне двойная доля в добыче!“ – И улыбается так ласково, прямо отец родной. Но я после этого своим ребятам наказал присматриваться да прислушиваться.
И дознались мои воины, что в то время, как Терентий сотню в дозор отправляет, проскакивает через нашу заставу вниз по течению одна ладья. Но до устья Днепра, по всему видать, не доходит – больно быстро возвращается. И возят в той ладье оружие хорошей выделки, которое степнякам великий князь киевский продавать запретил.
Но не пойман – не вор. И надо бы князю донести, да доказательств нет. Как-то Терентий заранее узнавал, что ладья с запретным товаром придет, и отсылал меня с моими людьми в дальний дозор. Пробовали мы неожиданно возвращаться, да, видать, время неверно выбирали, не находили ничего.
«Таможня, блин. Контрабанда оружия… Коррупция. Ничего за девять веков не изменилось. Терентий-то наверняка простой исполнитель, а боссы его конечно же в Киеве сидят. Только наивно все как-то, в двадцатом веке хитрей бы сработали».
– Однажды вернулись мы из дозора, – продолжал Алексей, – а через заставу как раз несколько ладей прошло. Смотрю я, а Терентий опять с каким-то купцом шепчется. Пошептались, пошептались, а потом подходит ко мне и обратно в Степь велит ехать, рано, мол, из дозора вернулись.
Ну тут и дурак догадался бы, что дело нечисто. Для виду отъехали подальше, чтобы нас не видно было, а потом вернулись. Подкрались, смотрим, а Терентий и всех остальных княжьих воинов к нижнему краю порогов отправляет, оставил только свою собственную дружину, человек с полсотни. Ну, ждем дальше… Почти к ночи уже, глядим – телепается какая-то ладья, осела глубоко, чуть не тонет, видать, на корягу или что-то еще напоролась, и течь открылась.
Подтащили ее к берегу, чтобы разгрузить, мы глядим, а вместо тюков да бочек в ладье детишки да девки молодые. На продажу, значит, везут. Терентьевская дружина их окружила, чтоб не сбежал никто, а куда бежать-то? Мокрые все, трясутся, в ладье-то кто по грудь, а кто и по горло в воде стояли.
Как увидел я это, вспомнил мальчиков своих да Любашу… – Алексей снова умолк, погладил Савву по голове, вздохнул и продолжил изменившимся голосом: – В общем, изрубили мы в куски всех: и боярина Терентия, и людей его, и двух купцов с той ладьи, и лодейщиков – всех, никто не ушел. Детишек накормили, обогрели, через пару дней с попутным караваном в Переяславль отправили, а сами службу нести остались да воли княжеской ждать. Была, конечно, опаска, что великий князь за боярина своего спросит, но правду за собой чувствовали.
«Это ты, Алексей Дмитриевич, напрасно погорячился, купцов и Терентия надо было живыми брать. Такое серьезное дело, как незаконный вывоз оружия и живого товара, они не сами организовали, кто-то посерьезнее над ними стоял, и наверняка имелось прикрытие в Кремле, пардон, в Киеве. А ты своим мечом сам все концы и обрубил».
– Дождались мы нового боярина, – продолжал Алексей. – Передал тот нам похвальные слова, правда, не от великого князя, а от Ярополка Владимировича – старшего сына Мономаха, который в Переяславле княжил, и сам новый боярин почему-то не киевским оказался, а переяславским. Так что, думаю, весть об этом деле до князя Мономаха могла и вообще не дойти.
«Ну да, региональная элита урвала себе долю в контрабандном трафике, да еще и таможню под себя нагнула. Богата традициями Русская земля, и не утрачиваются они со временем, хоть тысяча лет пройди, хоть больше. Сталина на вас, сволочей, нет, как сказал бы один мой знакомый… Да и не один десяток у меня таких знакомых, если честно. Только вот тебя, уважаемый, по законам жанра убрать должны были – такие свидетели да честные таможенники, которым за Державу обидно, долго не живут».
Дальнейший рассказ Алексея полностью подтвердил Мишкины мысли:
– Осенью вернулись по домам, вроде бы всё хорошо было, но стали с моими людьми странные вещи происходить: то кого-то в драке убьют, то кто-то пьяный под забором насмерть замерзнет, то на рыбалке под лед провалятся да утонут. Четверо на охоту поехали – пропали, так никого и не нашли. Бывало, конечно, и раньше такое, но не так же – один за другим и почитай всю зиму.
Умные люди объяснили, что тем делом с рабской ладьей я кому-то сильному крепко на мозоль наступил, посоветовали мне из Лукомля уезжать. Давыд Узда тоже что-то беспокоиться начал, рассказал, что людишки подозрительные возле моего дома крутятся. Не послушал я умных людей, решил к князю Ярополку пойти – я же княжий человек, должен же князь меня защитить!
«Вот, вот! Я в середине девяностых тоже такие слова от одного государева человека в больших погонах слышал. Ни хрена его никто не защитил, сожрали дерьмократы, еще и помоями напоследок полили».
– Собрался, – продолжал Алексей, – и поехал в Переяславль. До темноты просидел в детинце в дружинной избе, к князю Ярополку Владимировичу так и не допустили. На следующий день то же самое. И на следующий то же. Это сотника-то! Обидно стало, оседлал коня и домой отправился. До Лукомля уже после заката добрался, еду и думаю: пустят в город или не пустят? Хоть бы знакомые на воротах службу несли… Темнота – хоть глаз коли. И тут меня как будто толкнул кто – вспомнил я, Корней Агеич, одно поучение твое, насчет того, что ночью в опасном месте меч в ножнах держать нельзя. Вытащил я его и клинком на плечо положил, как ты и учил.
Это и выручило, спаси тебя Христос, Корней Агеич, за науку. Кинулись на меня в темноте сразу несколько человек, и первым делом, чувствую, в ножны пустые вцепился кто-то. Я коня вперед посылаю, а он не идет – под уздцы держат. Рубанул я влево, тать лег, не охнул, а меня в это время в правый бок ткнули, но уберег Господь, попали в бляху на воинском поясе. Рубанул направо, тоже попал, слышу, упало тело, но сзади еще кто-то подбегает. Махнул мечом перед конской мордой, чувствую, опять попал, а тать как взвоет диким голосом! Конь с перепугу шарахнулся и понес, еле сдержал его, а то угробились бы в темноте. А сзади, слышу, топот, голоса, раненый орет…
Вернулся я домой, Давыд вышел на двор посветить мне, глядим, а на удилах отрубленная рука висит – пальцами в кольце застряла. На следующее утро поехал я на то место глянуть, а там уже толпа стоит. Два покойника на снегу валяются: у одного плечо до самой груди прорублено, а второму по голове досталось. И след кровавый в сторону уходит. Кто-то уже сбегал, посмотрел, рассказывает, что лежит недалеко тать с отрубленной рукой и проломленной головой. Это, значит, они своего раненого добили.
