Но первыми «показали» не мы. До татар оставался километр, не больше, и тут с гулом и ревом ударили ракетные установки. Полетели курящиеся снаряды, оставляя за собой в небе дымный протяжный след. Потом послышались громкие хлопки. Где-то в глубине татарской лавы заискрились высокие бенгальские огни, вспыхнули разноцветные языки пламени, потом ухнуло, и всадников словно обсыпало красно-зеленым серпантином. Это рвались ракеты, предназначенные для фейерверков. Немного погодя «заиграли» боевые заряды, перекрывая протяжный людской вой и топот тысяч копыт.
— Товсь! Пли! — крикнул капитан-ракетчик.
Последовал второй залп, снова накрывший крымцев. Я не могу себе представить, что творилось там, в гуще татарского войска. Наверное, это было страшно, невыносимо страшно. Смерть падала с небес, гигантской косой скашивая десятки, а может, и сотни отважных, но беспомощных сейчас всадников в островерхих шлемах. Даже муллы в зеленых чалмах не могли ничего поделать с карающей десницей русских гяуров. Они пытались навлечь гнев Аллаха на головы наших солдат, но погибали сами, сгорая в искрящихся фонтанах огня.
Однако первые ряды лавы неукротимо летели на нас, там еще поддерживался относительный порядок, там еще не испытали на себе последствий ракетного залпа. И тогда по ним картечью ударили пушки.
Я видел, как вылетают из седел сраженные всадники, как в некогда монолитной стене возникают бреши, как образуются груды тел, в которых вперемешку лежат люди и кони. Наверное, я должен был смотреть на это с восторгом, но вдруг мне сделалось не по себе. Это была не война, шло планомерное истребление противника. Настоящая мясорубка.
Натасканные орудийные расчеты методично расстреливали татар, благо ни стрелы, ни пули не могли никого из нас задеть.
Бойня может быть красивой, не спорю. Убийство иногда показывается с притягательной стороны, но я вдруг поставил себя на место этих людей и почувствовал сожаление и стыд.
Татар было много, но пока они не могли ничего нам противопоставить. Мы прибивали их, словно мух. Шлепала огромная мухобойка, забирая с собой людские жизни. Выстрел, хлопок, и чьи-то души несутся на небеса, чтобы пировать там в обществе мусульманских гурий. Или нет… если не ошибаюсь, смерть от пушечного выстрела вносит коррективы в загробную жизнь правоверного.
Додумать я не успел. Тысяча смельчаков приблизилась к нам на расстояние ружейного выстрела.
Пришло время опробовать пулю Анисимова в настоящем деле.
Я прицелился, выбрал себе мишень — одутловатого татарина с раскосыми глазами. Он вопил, размахивая саблей, надеясь врезаться в гущу наших солдат и славно там порубиться, наверное, еще завещанным дедом или прадедом оружием. Когда-то сабля эта попила немало русской крови. Крым долго жил набегами на Русь, славянскими рабами, их потом и слезами.
Непорядок, братцы, решил я. Это надо менять. И по команде спустил курок. Душное облако окутало шеренги стреляющих солдат. В горле запершило. Я отдал разряженную фузею, получил новую. Из-за пороховых газов не было видно ни зги, поэтому вторую пулю просто послал вперед, зная, что в такой толкучке практически невозможно промахнуться. Кого-то в итоге мой выстрел обязательно найдет, и заряд не пропадет зря.
Еще раз, еще! Я ничего не видел, дым начал есть глаза. Послышался свист флейты и гул барабанов, офицеры стали дублировать команды. Принц слишком увлекся стрельбой, я схватил его за рукав куртки и потащил за собой. Вместо плутонгов предстояло перестроиться в плотное батальонное каре.
Рядом мелькнула высокая фигура Чижиков.
— Жив! — радостно выдохнул я.
Так, с одним все в порядке, это уже хорошо. А где второй мой приятель? Мишка-братишка… куда подевался?
— Ваше благородие, — вынырнул сбоку Михайлов. — Шибче давайте, не ровен час татарва сюда рванет. На щепки ведь порубает.
Но татарам было не до нас, лишь одинокие всадники изредка вылетали из сплошного тумана пороховой завесы, и их тут же расстреливали, будто в тире.
Солдаты, приученные долгими муштровками и экзерцициями, привычно занимали свои места в строю. Так, пушки на фланги, гренадеры в передние ряды, кавалерия в центр. Ощетинившиеся штыками каре походили на ежей — с какой стороны ни сунься, всюду смертоносные «иголки» штыков.
Усилившийся ветер разогнал дым. Я смог вздохнуть полной грудью. Чуть кисловатый воздух уже не разрывал легкие. Из-за редких облаков вышло солнце, залило светом округу.
Я увидел трупы, тысячи трупов, и среди них не было никого в наших мундирах. Первый акт дался нам малой кровью, но крымцы усилиями мулл и мурз вновь собрались в стальной кавалерийский кулак, который способен расплющить нас, будто молотом.
Низкорослый Антон Ульрих затесался среди гренадер. Не было силы, которая могла бы заставить его покинуть место в солдатском строю. Я подмигнул парням — Михайлову и Чижикову. Они, прекрасно зная, с кем имеют дело, зажали его между собой, как в тисках.
Перестроение татар дало нам возможность вновь зарядить фузеи. Нужда в пулях Анисимова отпала, предстоял бой с близкой дистанции, и, скорее всего, штыковой.
Против каре татары будут бессильны, значит, поле боя останется за нами. Если Фети-Гирей столь же упрям, как легендарный осел, он атакует нас снова и снова, потом, возможно, возьмет передышку до завтра, чтобы продолжить начатое. В противном случае его ожидает стандартная посылка от султана: веревка и мыло для неудачников. Так кончил предшественник Фети-Гирея. И, наверное, нечто подобное произошло бы и с новым крымским ханом, но тут…
— Турки! — закричали откуда-то с правого фланга. — Янычары высадились на берег!
Стоп, так мы не договаривались.
Ее звали Ганнуся, он была похожа на пышку, такая же сдобная и аппетитная. Настоящая казачка: бесстрашная, чернобровая, крепкая, смуглая и красивая особой южной красотой. Ласки ее были горячими, а губы сладкими как мед.
Она была вдовой и не боялась никого и ничего. Муж Ганнуси сгинул несколько лет назад — ушел с отрядом станичников в степь и не вернулся. Единственный сын служил в казачьем полку под командованием Ильи Лукича Кабыздохова. Я стал ее поздней, осенней любовью, последней страстью, а она… она выходила меня, подняла на ноги. Наверное потому, поглаживая ее густые черные, будто смола, волосы, разметавшиеся по подушке, я не ощущал угрызений совести. Я был благодарен Ганнусе за все, что она для меня сделала.
Настя Тишкова, фрейлина ее императорского величества и моя маленькая невеста, осталась в далеком Петербурге, а я уже несколько месяцев жил в казачьей станице поблизости от Азова, отлеживаясь после тяжелого ранения. Главный медик при армии Миниха, грек Кондоиди, осмотрел мою рану и сказал, что везти меня в столицу не имеет смысла, раны могут открыться, и я просто не переживу дальнюю дорогу.
