Дитрих тоже особо много не набрал, но предпочел более плотную и сытную пищу, заказав салат с колбасой, свиные ножки с кислой капустой, яичницу и морковный торт. Похоже, в еде он был чужд особых изысков.
Возле столика возник стюард, казалось материализовавшись прямо из воздуха, и принял заказы. На небольшой эстраде в конце зала квартет исполнял приятные мелодии живым звуком. Виктор почему-то предполагал, что среди инструментов обязательно будет аккордеон, но состав был ближе к джазовому. Тут стюард вновь материализовался из воздуха, а на столе возникли блюда. Решив, что в нынешнем рейхе даже в условиях культа простых деревенских рубах-парней разговаривать за едой невежливо, Виктор углубился в тщательное пережевывание пищи, поглядывая в окно. Поезд уже набрал скорость, и почти весь пейзаж закрывало мелькание зеленой массы лесопосадок.
По идее, в столиках вагонного кафе тоже должны были быть микрофоны, но это не мешало остальным пассажирам держаться непринужденно. За столиком с другой стороны вагона две дамы не столько ели, сколько разговаривали. Чуть подальше молодой человек, которого Виктор почему-то счел коммивояжером, увлеченно о чем-то рассказывал своей очаровательной спутнице. Сзади, где весь столик занимали военные в полевой форме, громко расхохотались над чьей-то остротой. Видимо, народ привык.
После завтрака Дитрих расплатился чеком, и они вернулись в купе.
– Через полчаса в вагоне-кинотеатре начнется фильм «Стражи неба». По роману Гейнлейна. Не читали? Он должен быть у вас очень известен.
– Не слышал. Наверное, я что-то пропустил.
– Может быть. Это фантастика, сражения в космосе, пуф-пуф. Как вы смотрите на то, чтобы скоротать время?
– Положительно. Тем более что я еще не видел великого немецкого кино.
– Не разочаруетесь. У нас пока есть время. Вы не против, если я кратко введу вас в курс нашей общественной системы? А то у вас сложилось представление о нас по кровавой тотальной войне, а ваши кураторы из МГБ, видимо, не сочли нужным его разрушать. Во времена вашего детства был голод и массовые репрессии?
– Нет. У нас была оттепель.
– И у нас – оттепель. Вам говорили, что фюрер – теперь выборная должность? А рейх – юридически республика?
– Нет… Я не спрашивал.
– Правда, фюрера выбирают у нас не всеобщим голосованием. Фюрера выбирает сенат. Это позволяет не пустить к вершине власти демагогов или людей, подкупленных экономическими структурами, не позволяет развиться кумовству. Сенаторами становятся люди, которые не просто занимают высшие государственные должности, а сознают, что фюрером надлежит избрать лучшего из них. Примерно как выбирают римского папу или главу православной церкви. Кто выбирает? Знать! И сколько лет эта система держится. Все равно ведь всеобщие выборы – это ширма, декорация, с помощью которых, манипулируя сознанием масс, проводит нужного кандидата или своя национальная элита, или чужая держава. Так к чему тогда этот балаган? Я понятно рассказываю?
– В общем, да.
– Кроме сената, есть еще народное представительство. Чтобы не загружать вас сложными вещами, скажу так: народное представительство оказывает поддержку фюреру и может по необходимости вмешиваться в государственные дела. Как бы это объяснить… это похоже на народных депутатов СССР. Государство у нас правовое, все должны соблюдать закон, даже фюрер. Только фюрер может и издавать законы, и если он считает необходимым поступить не в соответствии с каким-то законом, он должен его отменить, для всех, а не только для себя, или попытаться его обойти. Остальная законодательная и исполнительная власть разделены. Никакой власти партии, никаких решений партии, напрямую обязательных для исполнения. Все только на основании закона и только закона.
«Красиво излагает, – однако, – подумал Виктор. Все они умеют красиво излагать. Насчет балагана – это он, конечно, едко подметил, но, когда вождя выбирает знать… знаем мы эту знать…»
– Очень заманчиво, Дитрих. Очень заманчиво выглядит. Но разве это не ведет к подавлению личности? Допустим даже, эта, как вы говорите, знать разберется в делах рейха лучше, не допустит казнокрадства, коррупции, дураков к власти, но ведь конкретный человек-то все равно остается – без бумажки букашка? Захочет знать – посадит эту букашку в блюдо с сиропом, захочет – ногой наступит. Ну не по глупости, а из каких-то высших своих интересов. Нет у нее свободы, у этой букашки.
– Формально вы правильно рассуждаете, Виктор. Личная свобода – это хорошо, это чертовски заманчиво… Как она привлекательна для всех, во все времена, эта личная свобода. И поэтому, Виктор, политики всегда смогут обманывать народ, обещая каждому личную свободу. Но хоть кто-нибудь из них ее дал? Каждый из них говорит: «Верьте в меня, идите за мной, я дам вам свободу». Люди верят, идут, и что? Тот же произвол, та же невозможность что-то поменять в обществе, то же бессилие маленького человека перед сильными мира сего. Даже пожаловаться некому. Все лгут, все скрывают горькую правду: личной свободы нет. Вся жизнь – это не борьба за свободу, это добровольный отказ от личной свободы. Чем выше человек поднялся в обществе, тем легче он от нее отказывается, потому что чем выше он в обществе, тем меньше может совершить в одиночку, тем больше нуждается в сотрудничестве с другими. Лифтер может нажимать кнопки в одиночку, а директор фабрики должен сотрудничать с массой людей. А сотрудничество, как вы понимаете, Виктор, требует организации, то есть принуждения, подавления личности – либо самопринуждения, либо принуждения со стороны. И победить угнетение со стороны можно, только выработав в человеке способность сознательно следовать организации, порядку. Чтобы свергнуть угнетателей, надо просто уничтожить в себе эгоизм.
– И как же его уничтожают?
– Для этого нужен порядок.
– Новый порядок?
– Для кого-то новый, для кого-то… Видите ли, Виктор, под порядком у нас понимают не только внешний порядок, когда все аккуратно расставлено по местам, улицы выметены, дымовые трубы прочищены и тому подобное. Порядок – это устой, принятый за норму образ действий, поведения, мышления. Например, порядок в экономике – это когда цена на товар установилась обоюдовыгодно для потребителя и покупателя и никто не пытается ее менять для сиюминутной односторонней выгоды, не злоупотребляет обстоятельствами, не спекулирует. Порядок требует либо всеобщей веры в этот порядок, либо принуждения. Я понятно выражаюсь?
– Честно говоря, не совсем.
– Тогда приведу пример, как я принуждал к порядку. Вы, наверное, решили по рассказу о Франции, что я жестокий и безжалостный по натуре человек? Отнюдь. Однажды мне довелось заниматься делом трех университетских ученых, на них написали доносы их коллеги – семеро уважаемых, авторитетных людей. Нет, я не разбирался в научных трудах. Но в беседе с обвиняемыми я быстро понял, что этим независимым, прямолинейным людям должны завидовать те, кто прячет свое невежество за близкие отношения с корифеями. Я определил наиболее малодушного из доносчиков, надавил на него, и он признался в том, что своим доносом хотел дезорганизовать важные научные исследования и нанести вред рейху. С испугу он быстро оговорил остальных: если он сумел оклеветать троих сам, то под нажимом может и семерых. Те тоже быстро раскололись и написали признания в заговоре и попытке нанести ущерб рейху. Затем я сделал вид, что их чистосердечное раскаяние меня тронуло, и предложил им всем написать признания, что они написали доносы из зависти, – предупредив, конечно, что их показания у меня останутся и при повторном проступке я дам им ход. В итоге, заметьте, никто не попал в концлагерь, а клеветники больше не смогут травить честных людей. Разве это не гуманно?
– Ну… жестокостью это не назовешь.
– Знаете, что в этом деле было самым трудным? Уговорить тех самых трех честных ученых, чтобы они отказались от признаний, которые уже написали до того, как я принял дело. Ох уж эта интеллигенция с комплексами вины… – Он взглянул на часы. – Нам уже пора в кинозал.
Кинозал находился через два вагона от того, где ехали Виктор с Альтеншлоссером. Это был длинный зал высотой в оба этажа вагона, стены и потолок которого также отделаны деревянными панелями. Кресла были мягкими и обиты бархатом, с обеих сторон шли два прохода, отделенные рядами тонких колонн, а поверху у потолка тянулся ряд окон, закрываемых механическими шторами. Погас свет – и сразу же, без выпуска кинохроники, начался фильм.
С первых минут Виктор понял, что «Стражи неба» – по сюжету почти то же самое, что и «Звездный десант» в его реальности. Творение киностудии UFA пронизывал культ милитаризма. Человечество будущего было превращено в большой военный лагерь и управлялось военными. Герои произносили высокопарные слова о том, что такое гражданин и гражданство, из них делали солдат, и они ожесточенно сражались с гигантскими омерзительными жуками на какой-то планете, рельеф и природа которой напоминали Ближний Восток. Правда, вместо компьютерной анимации была кукольная мультипликация и механические куклы, земные здания были не футуристического стиля, а какая-то смесь барокко с конструктивизмом, а прикид героев был слизан с формы СС. До Виктора дошло, что загадочный знаменитый Гейнлейн – это не кто иной, как Роберт Хайнлайн, каким-то образом оказавшийся популярным в рейхе.
