Цезарь нахмурился. О чем он подумал в этот миг? Что не в силах купить Помпея? Или о том, что экспедиция в Британию не оправдала надежд — британского золота, о котором твердили сочинители легенд, Цезарь не нашел, зато встретил совсем не радостный прием у аборигенов. Впрочем, так ли обманулся Цезарь? Он жаждал покорять, покорять и покорять. А золота хватает и в Галлии.
— Нет, в Ближнюю Галлию этой зимой мне уже не вернуться! — покачал головой император. — Что поделывают остальные мои друзья-враги?
Помпей его больше не интересовал.
— Катон грозит судом за нарушение международного права. Требует выдать тебя варварам.
Цезарь задумался. Клодию показалось, что император его не слышит. Лицо Цезаря было непроницаемым. Лишь слабая усмешка теплилась в углах губ. На несколько мгновений Гай Юлий превратился в каменное изваяние. Но улыбка… Улыбка! С каждым мигом она не нравилась бывшему народному трибуну все больше.
— У Катона нашлось не слишком много сторонников. Но он продолжает кричать о справедливости, — повысил голос Клодий.
Цезарь будто очнулся.
— Ну конечно, справедливость! Как же без нее! Друг мой, в политике не может быть справедливости. Здесь действует другой закон: вслед за несправедливостью должна прийти справедливость, за войной — мир, за грабежом — право. Так клапан в трубе сначала должен открыться, чтобы пропустить воду, а потом закрыться, чтобы не дать ей вытечь, так и в политике вслед за завоеванием должно следовать мироустройство. Лишь сочетание справедливость-несправедливость позволяет в этом мире что-то сделать. Справедливость и только справедливость — это топтание на месте. Несправедливость и несправедливость — только разрушение. Так, уничтожив Карфаген и Коринф, римляне совершили несправедливость. Но эти города должно вновь отстроить. И я восстановлю Карфаген и Коринф.
— Одно уравновесит другое?
Цезарь отрицательно покачал головой.
— Ничто не равноценно. Моя внучатая племянница Октавия не может заменить Юлию ни мне, ни Помпею. — Цезарь едва заметно вздохнул.
Сенатор насторожился. Даже подался вперед, но боль в обожженном боку заставила его охнуть и выпрямиться. Что же получается? Цезарь, едва узнав о кончине единственной дочери, предложил Помпею в жены тихую, бесцветную Октавию? Горевал и вновь устраивал сватовство? И что Помпей? Отказался? Судя по всему — да.
— Как твоя семья? — продолжал император. — Что братья?
«Сейчас спросит о сестре», — подумал Клодий.
Угадал — Цезарь в самом деле поинтересовался здоровьем Волоокой.
— Болеет, — кратко ответил сенатор. — Мне кажется, смерть Катулла ее поразила, хотя она это и скрывает.
— Бедняга Катулл! — Похоже, что император сказал «бедняга» совершенно искренне. — Я просил прислать мне последние его стихи. Марк Цицерон называет Катулла модернистом. Что ж, в этом названии что-то есть.
— Эпиграммы Катулла не слишком лестны для тебя. Но особенно — для твоего Мамурры.
— Ха!.. Какое открытие! Друг мой, это издержки власти. Обидно, конечно, но приходится терпеть подобные уколы. Ведь на самом деле это не более чем уколы. Лишь тиран бесится, читая на себя эпиграммы.
Слово «тиран» прозвучало так невинно, что Клодий вздрогнул. Намеренно произнес его Цезарь или нет? Разумеется, намеренно. В этом слове был вызов, сенатор должен был его принять. И он принял.
— Народ не смирится с монархией, — повторил Клодий слова Катулла. — Мы должны это учитывать. Рим слишком долго был республикой.
Клодий заметил — не мог не заметить, — как Цезаря резануло это «мы». Живые глаза Цезаря вдруг сделались холодны — их будто льдом затянуло. И бывший народный трибун вдруг понял, что император никогда ни вслух, ни мысленно не объединял себя с ним. Да и ни с кем вообще.
— О каком народе ты говоришь? Ты же знаешь, как продажна толпа, и как алчут славы аристократы, ты знаешь. Глупцы пытаются подражать старику Катону. Нелепые мимы! Над ними можно лишь посмеяться! — Цезарь осклабился, как будто собирался хохотать. Но вышла лишь болезненная гримаса. — Но самое противное, что эти актеришки могут выкинуть любую гадость, лишь бы доказать, что над ними не стоило смеяться, что их надо было принимать всерьез. Они постоянно мне мешают! А я должен действовать: Риму нужна новая, совершенно невероятная слава. Такая, перед которой померкнет слава прежней Республики, увянут лавры Сципионов и Тита Фламинина, и Эмилия Павла. — Каждое слово Цезарь произносил так, будто гвозди забивал в стену храма Юпитера Капитолийского, отмечая конец эпохи.
Клодий слушал. Он был готов согласиться с каждым словом Цезаря, был готов, но… что-то задевало его до глубины души — его, человека, отнюдь не склонного к чувствительности, готового в словесной перепалке бить не щадя и в ответ получать и словесные, и любые другие удары. Но он не понимал, что именно задевает его.
— Для этого надо превзойти славой Александра. — Клодий изо всех сил имитировал доброжелательность — как Цезарь, точь-в-точь.
— Я покорил Испанию, Галлию, Британию, — последовал ответ.
— Да, да, Александр не успел завоевать западные страны. Но Восток принадлежал ему. Персия и Египет. Даже Индию он пытался завоевать.
Нет, Клодий не будет таранить стену. Он, как Филипп Македонский, подгонит к воротам ослика, груженного золотом. Но золотом воображаемым — сокровищами Парфии, Египта, Индии. Индии, которую так и не покорил Великий Александр. Клодий знал, какие кости бросает на стол, — Цезарь уже и сам думал о Парфии. В победу Красса ни один из них не верил.
— Парфия… — повторил Цезарь. — Победить Парфию… Разумеется, если мне повезет. Счастье во всем играет большую роль, особенно в делах войны. У Рима больше не будет врагов — мы усмирим варваров на всех границах, и это будет совсем другой мир, доселе невиданный. Римский мир. И для этого надо получить Парфию.
— Провинцию Сирию, — подсказал сенатор. — С правом ведения войны.
Цезарь ненадолго прикрыл глаза, а когда вновь открыл, перед Клодием сидел делец, готовый заключить выгодную сделку.
— Прежде я должен стать консулом, а это не так просто, учитывая, что Катон собирается отдать меня под суд, как только я сложу свои полномочия проконсула.
Очень недурное начало. Судя по всему, император хочет пока действовать законным путем. То есть хочет подкупать нужных людей и получать такие законы, которые позволят ему сразу же из проконсула сделаться консулом, а потом опять проконсулом, только уже в Сирии. Но без помощи Клодия ничего этого Цезарю не добиться.
Сенатор выдержал паузу — небольшую, но достаточно эффектную.
— Нам не страшен Катон. Я выставлю свою кандидатуру в консулы на тот же год, что и ты. И обеспечу наши выборы. Через комиции проведу закон о том, чтобы ты с одним легионом продолжал быть наместником одной из Галлий и выдвинул свою кандидатуру в консулы заочно. В сенате я обуздаю оптиматов, а закон через народное собрание провести нетрудно. Достаточно иметь среди народных трибунов нужного человека — лучше, для надежности, двух. Все эти годы — до наших выборов — я не подпущу к курульным креслам твоих самых ярых врагов, прежде всего Катона и Марцеллов. Кандидатуры друзей не гарантирую. Но врагов не будет.
Цезарь молчал. Он прекрасно понимал, что Клодий потребует плату, и плату соразмерную.
— Что взамен? — наконец спросил он, в свою очередь выдержав многозначительную паузу.
Клодий улыбнулся — но лишь про себя.
— Поддержать мою кандидатуру, как я поддержу твою, прислать в Город ветеранов на выборы. И утвердить в комициях во время нашего консульства мой закон о преторских когортах для охраны Города, а затем обеспечить мне полномочия проконсула с военным империем для наведения порядка в Риме и Италии.
В этот раз Цезарь проглотил слово «нашего» и даже не поморщился, как когда-то на пирушке глотал прогорклое масло.
— Сейчас я собираюсь выставить свою кандидатуру в преторы, — добавил Клодий.
— Что получу я?
— Десять легионов за счет казны для завоевания Парфии, с правом самому назначать легатов. Я найду какого-нибудь молодого шалопая и проведу в народные трибуны, чтобы он служил нам и обезопасил от нападок сената.
— Тебе понадобятся деньги на преторские выборы. — Цезарь положил перед Клодием запечатанный свиток. — Это поручительство к моему аргентарию Оппию. Еще возьмешь десять миллионов наличными здесь, у моего казначея.
Клодий дернул ртом, но ничего не сказал. Предложение денег означало, что Цезарь дал согласие. Впрочем, у Клодия не было иллюзий по этому поводу: власть Цезарь не уступит никому — ни Помпею, ни Клодию, ни сенату. Ни даже консилию, если его удастся создать. Но пока соглашение императора устраивает. И Клодия — тоже.
