— Краем уха.
— Вот это — это было дело, — серьезно кивнул Ланц. — Ты ведь имеешь представление, насколько они были влиятельны?
— Я был не в том возрасте, чтобы интересоваться, за кем главная рука в Кельне, Дитрих, однако примерно представляю.
— Ну, тогда вряд ли. Они в те годы, видишь ли, были самой богатой гильдией, самой влиятельной, вплоть до того, что в законе было прописано четко и недвусмысленно: 'На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут'.
— Сильно…
— Долго в исторических дебрях блуждать не стану, скажу проще: распустились эти ребята вконец, и сладу с ними не стало просто никакого, пока не выпала та оказия. А началась вся история пошло: двое ткачей учинили грабеж прямо на городских улицах. Что за такое полагается? Правильно, смертная казнь. Однако, когда ратманы[6] постановили по закону, ткацкие мастера заявили, что по их мнению тех двоих должно оправдать, на решения судей плевать они хотели, а после, долго не думая, устроили прямо в ратуше настоящую потасовку и одного из своих дружков отбили. Второго магистратские утащили вовремя… Собственно, это и было последней каплей. Горожане возмутились, от возмущений перешли к призывам 'доколе, братие!', кто-то ударил в колокол… Слишком долго они стояли всем поперек глотки. Кроме соседей, родичей и друзей ограбленных, кроме самих ратманов, кроме других гильдий, к делу подключились еще и торговцы; словом, когда эти парни поняли, что им крышка, каяться было поздно. Поначалу они пытались отбиваться, но в конце концов разбежались.
— Их перебили всех, насколько я слышал?
— Да фактически, — кивнул тот без тени сожаления в голосе. — Те пытались прятаться… Но куда тут запрячешься, когда тебя ищет весь город? Из домов вытаскивали, из ткацких и соседских. От алтарей отрывали — никакое 'убежища!' не помогало. Зачинщиков налета на магистрат в тот же день и перевешали вместе с тем их приятелем, которого они вытащили с судебного заседания, а заодно и вообще всех из гильдии, кто под руку попался; семьи самых деятельных из Кельна поперли, оставили только тех, кто победней и посмирнее, под клятву полного подчинения магистрату. Здание гильдии вообще до основания срыли… — Ланц криво ухмыльнулся. — Евреи в тот день наверняка решили, что настал последний день мира — весь город кого-то бьет, но почему-то в этот раз не их.
— И? — поторопил Курт. — Что там вскрылось?
— Конкретно там — ничего, все началось позже; это, абориген, я тебе рассказал, дабы ты понял, на чем все завязалось… После этой разборки магистратские некоторое время купались в славе справедливых радетелей за нужды города, а от этого, сам понимаешь, два шага до того, чтоб зазнаться; и они эти шаги сделали. Зазнались и зарвались. Сначала подарки за расправу над ткачами — от всей души, потом поблажки на суде над каким-нибудь дядей или приятелем, который с ними 'плечом к плечу' на улицах в те дни… Ну, а после — по накатанной. Поблажки за подарки, подарки без поблажек, требования взяток, просто injustus judicium typicus[7]; словом, спустя довольно малое время на них начали поглядывать с теми же мыслями, что и на ткачей прежде. И вот один из магистратских, некто Хильгер, пораскинув мозгом, решил, что изгнания и казни лишь некоторых из влиятельных родов ему мало — он захотел избавиться от других ратманов, чьи решения и притязания мешали ему жить. Сначала он пустил слух, что ночью люди князь-епископа обрушатся на Кельн за все хорошее, и начал собирать всех на оборону. Вот тогда-то наш старик и задумался. Архиепископ — это, прости Господи, приалтарный боров, и на то, чтоб ввязаться в противостояние, его может подвигнуть разве что ну очень большая нажива или угроза его шкуре, а ни того, ни другого в том случае не было.
— Горожанам это растолковать не пытались?
Ланц, не ответив, лишь покривился, и Курт махнул рукою, согласно кивнув:
— Да, верно. Смысл…
— Margaritas ante porcos?[8].. Керн занялся делом. Для начала побеседовал с архиепископом; не обратился к нему, само собою, с вопросом, не желает ли тот напасть на Кельн, а — так, обиняками, намеками… Говоря проще, попытался выведать у того планы на вечер. Никаких примет, говорящих хоть о какой-то предбоевой активности среди его людей, просто не было. Мы с Густавом в это время шерстили город, говорили с приятелями этого Хильгера, с его неприятелями, сопоставили то, что и прежде знали, и предположили, что его целью является — избавиться от последнего семейства, чьи представители хоть что-то еще значили в магистрате. Все, что мы могли и успевали сделать — это их предупредить и укрыть в Друденхаусе. А горожане, всю ночь простоявшие в боевой готовности, усталые, проголодавшиеся, злые, что все зря, уже были готовы бить, кого угодно, на что этот смутьян и рассчитывал. Для того, чтобы кинуться истреблять его недругов, хватило даже не клича — намека. Вот только в тот день все окончилось быстро — на Друденхаус они попереть не посмели; правда, посмели попереть этих ратманов из магистрата. Хильгер на волне, так сказать, народного порыва тут же был избран в бюргермайстеры…
— А Друденхаус что же?
— А что Друденхаус? — пожал плечами Ланц. — Когда была реальная угроза войны — Керн вмешался, а прочее — это мирские дела, не наша jurisdictio. Выбрали — и выбрали… — он хитро подмигнул, тут же невинно заведя глаза к потолку. — Конечно, никто нам как простым горожанам не мешал беседовать с людьми в трактирах, узнавать новости и сопоставлять то, что узнали. А узнали мы вот что: этот умник замыслил для начала всех перессорить — князь-епископа с городом, город с местной знатью — а после, когда все уже будут с ужасом ожидать санкций, выступить героем-примирителем. Когда старик предоставил городу доказательства, Хильгера чуть не порвали…
— Чуть не?
— Ну, тяжких преступлений на нем ведь не было? Не было. Вписали в клятвенную книгу[9], надавали по шее и отпустили… а зря. Он так и не успокоился — начал все ту же песню и с самого начала, снова слухи, снова смуты, снова начал привлекать к себе горожан; что он умел, надо отдать должное, так это говорить. Бюргемайстер снова сменился — ратманы выставили какую-то куклу от себя, и горожанам, прямо скажем, легче не стало, но снова бегать с оружием по улицам никто не хотел — надоело. Кушать-то ведь тоже хочется, надо же и работать когда-нибудь… Тогда Хильгер пошел по иному пути, в чем и была его ошибка: начал привлекать в свидетели Господа Бога. Во всеуслышание объявил, что Он пошлет знак, говорящий о его правоте и избранности и покарает нечестивых управителей, а заодно всех, кто терпит их на своей шее. Мы было посмеялись и махнули рукой (мало ли сумасшедших на свете?), но на следующий день Кельн затрясло. Я не помню, когда здесь в последний раз было землетрясение; может, Керн, разве что… Особой карой это не смотрелось — урон, конечно, был; посуда, там, побитая в домах и лавках… мелочи. Главное — не это, главное — сам факт.
