в Омск, то в Ёкск по делам. То по торговым, то по тайным, а то и по тому и другому в сшивке.
Немало потрудясь, научился Никоша — молодец, не глядя в свежую стодолларовую банкноту, выписывать в снегу простецкие инициалы Главного управляющего государственного казначейского банка Соединённых Штатов. А это уже что — то!
Повторить роспись господина NN легко, — она в мельчайших пропорциях и деталях давно прописалась в Никошиных снах.
Разбуди Никошу ночью и сунь ему бумажку с карандашом, — будет вам и mr.NN, и господин Клемансо.
Высунь его на улицу, вели для смеха художественно сходить до сугроба — та же история.
Все снежные горки на опушке давно вредоносно и фольклорно оформлены и прописаны мастером нового ссучего (ссального ли) жанра Никошей.
Подпись г — на Клемансо повторить гораздо сложнее, но при надлежащем старании тоже можно. Хотя и ни к чему. Нет его подписи на американских банкнотах.
Никоша — талантливый юноша.
***
Никоше (до того ещё, как порезали его мать красные мстильщики с подлыми чекистами) воззавидовал сам маэстро Циркач — Сибириевский — дворянин в опале и замечательный художник, пейзажист по необходимости пропитания.
Как — то ссыльный мастер заехал за красками и новыми холстами в Ёкск. Посетил частную мастерскую — школу некоего гражданина художника Ёсико Кунь — Цына.
Там в числе десятка других над дичью, овощами и голыми дворниками издевался, как хотел кудрявоволосый и талантливый — слов нет, — юнец Никон — поручил молодому художнику прорисовать не выходившие у него самого сосульки в изящных ноздрях Жозефины — лошади великого маршала Нея. Кажется, так её звали.
Мало, мало памятников у лошадей!
Нет и табличек на могилках.
Куда деваются лошади после смерти?
Чаще всего съедаемы они воронами и диким зверьём.
В черепах десятилетиями живут и размножаются змеи, потом поселяются муравьи и насыпают над ними свои дома с тыщакилометровыми коридорами.
Где раньше был мозг — стал муравьиный Сенат.
Незавидная у лошадей участь. Всего паре десятков удалось отметиться в истории.
У Циркача никак не выходили блёстки, да и сами изделия дедушки Мороза походили на его ненастоящую ватную бороду, промокнутую в жидком нафталине.
Каждый луврский посетитель может рассмотреть в подробностях изумительной правдивости лошадиную сосульку от Никоши — мастера.
То смотреть надо в легендарной «Переправе побитых франкмасонов по наледи Люцернского водохранилища».
А вот вывести по краям сугроба сурьёзные по замыслу водяные английские знаки сможет не каждый.
Даже Никоше нелегко.
Тем более в мороз, когда не только руки — ноги стынут, но и писательный прибор вот — вот может, звякнув колокольцем, отвалиться, превратясь в длинную, как у снежной бабы, искряную как ночные звезды, испускающую ледяные стружки морковь.
Потренировавшись в зимнике с месяцок, — а зимы в тех местах длинные, — знаки у Никоши стали получаться лучше: не только на снегу, но и на этюдиках к матрицам.
Отец Никошин по таковски не мог.
Стучали по сенкам подошвы валенок.
Нет, не валенки то были — настоящие, обменные на побрякушки корякские унты.
Выбегал прыжками Мойша из дому.
Не успевал он до ветра.
Крякал с досады, отливал по старинке вбок. Мощно и споро.
Валил сей водопад завалинку.
Сыпалась с мёрзлых досок мокрая семечная шелуха. Превращалась в слиплые гроздья.
Лежало так до весны.
Всмотрелся тогда Мойша удовлетворённо вдаль. Свёл крепко лопатки, встряхнул монолитной, в момент смёрзшейся бородой.
Попрыгал.
Завис на пике прыжка удивлённо. Висел многокрылым и умелым в висяках яманеком — пегасом секунды две: разглядел, наконец — то, вдали Никошину галерею.
Подошёл. Вгляделся ещё раз. Недурно вышел mr.NN! Один в один его роспись. Хороша галерея! Реалии так и прут с узора.
Улыбнулся Мойша. Завистливо и весело стало в его голове.
Поднакопил Палестиныч сил, испружинился и каплями спонавыдавил копию Никошиного творчества.
Вышла из затеи одна смехота.
Посмеялся над своей неловкотой, — де, не в форме он был.
Трещала башка со вчерашнего ужина.
Через силу обиды похвалил Никошу — мастера и подозвал к себе Одноглазого Вилля, чтобы подивиться с ним новому виду искусства, и сына — умельца вознести до иностранных небес.
Вышел Вилли. Удивился совсем немного: «Да ерунда это всё. Плёвое дело!»
Расширинился Вилли.
Вытащил Вилли иностранную струю и помахал ею кое — как.
Подгрёб на свисточный призыв сынок. Втроём посмеялись Виллиному искусству: «Безобразие в искусстве! Не подпись, а насмешка над родиной — матерью Америкой».
Никоша красотой и проворством рисующего, не порченого обрезкой пе — пе победил всех. Тому бы и быть так.
Пусть стояла бы галерея до весны и радовала бы глаз редких музейных посетителей, заходящих в заимку раз в век.
Но велел Вилли разворошить художественные упражнения и присыпать их снежком: невоспитанные красногвардейцы с бескультурной милицией; или беляки, не посвящённые в колчацкую тайну, могли ненароком нагрянуть и попортить галеристам настроение.
***
В семье Мойши Палестиновича живопись, рисунок и лепка это давняя семейная традиция. Палестина, Египет и Московия — ничто перед талантливой тартарской Сайберией.
Искусство мира, — сказывал Михайло Ломоносов по дороге из Европы, — вообще будет произрастать Сайберией.
А пришлые Себайлы в Сайберии — это душевные светлячки, врачеватели — подорожники, прекрасные стрекозки перед ужасными американскими и африканскими слепнями, кактусами, мушками цэцэ.
Начальному рисованию Никоша с братьями обучался в Ёкске.
Но у братьев не пошло дальше набросков и этюдиков. Ушли раньше. А Никоша остался. Забросили братья цветные карандаши, изломали в крошки пастель, забросали глиной и утопили в ручьях мольберты, стали из ружей по бутылкам палить.
Заводные щуки, сидя в корнях на нересте и, обступив такой красоты картины, хватались за животики, выпуская от смеха воздушных пузанов заместо метанья созрелой икры.
А Мойша — отец таки брал несколько уроков у Селифания, заезжая в народные Джорские курсы.
Плюнул.
Не получалось ничего у Мойши.
Вместо причёсок и грив выходили у него, словно надсмеиваясь над криволапыми попытками, копёнки тощей соломы.
Валёры вкруг голов у него сливались напрочь с фоном. Фон — с ниспадающими волнами натурных драпировок, напоминая и там, и сям осыпи булыжных камней.
Количество пальцев натуры не координировалось анатомией. «Сие не обязательно, — говорил он, — главное: уловить характер сибирчанок».
То — то выходили новорожденные характеры! Смех, да и только!
Без всматривания в характеры было сходу видно: писал он будто не с людей живых, а с вампиров, залежалых покойников, с убийц женского полу, квазимодш иностранных разных.
Руки — крюки, шеи — воротные подпорки, груди — мешки с мягким, без единой чёткой тени, с растёртым в
