– С-слышу…
– Понимаешь, о чем речь веду?
– П-пошел ты в жоп… Уй!
Дмитрий нажал на Мотькину руку так, что у того в плече что-то хрустнуло.
– Один раз сотник Корней тебе уже объяснил: «Тех, кто о себе слишком много воображает, жизнь бьет очень сильно», – напомнил Мишка. – Ты не внял. Ну что же… – Мишкина рука опустилась на рукоять кинжала и извлекла клинок из ножен. – Выбор все еще за тобой. Поднимите его!
Дмитрий и Никола позволили Мотьке выпрямиться, но продолжали держать крепко. Мишка переступил через лавку, обошел Илью и приблизился к ученику лекарки.
– Выбор все еще за тобой: или ты наш и подчиняешься нашим обычаям безоговорочно, или… – Мишка многозначительно пошевелил кинжалом.
– Режь, сука шпареная! Не боюсь! Меня уже убивали…
Лицо Матвея перекосилось, но Мишка готов был поклясться, что не от страха и даже не от ненависти, а от воспоминаний – что-то парень вспомнил такое, что бликующий перед глазами клинок его совершенно не пугал.
«Будете резать, сэр? А не лучше ли выгнать, да еще так, чтобы оставался шанс вернуться? У парня явно было трудное детство: компрачикосы сущие дети по сравнению с Мотькиными воспитателями – те уродовали лицо, а эти психику. Впрочем, позвольте вам напомнить, есть же и еще один вариант: клин – клином, как говорится, хотя стремно, блин… А кому теперь легко?»
– Резать, говоришь? Ну что ж… – Мишка ухватил Матвея за волосы и отхватил кинжалом зажатую в пальцах прядь. – Ты же сам сказал, что я все понимаю…
Матвей рванулся, а потом вдруг мешком обвис в руках Дмитрия и Николы и тоненько, как девчонка, заныл:
– И-и-и…
«Есть контакт! Именно этого он больше всего и боится – колдовского воздействия. Значит, этим его в детстве какая-то сволочь и ломала».
– Кузька, огня! – приказал Мишка. – Быстро!
Кузьма метнулся глазами к двери, видимо, собирался куда-то сбегать, потом запустил руку в малый подсумок, извлек оттуда кресало и трут, замер, вопросительно уставившись на Мишку.
– Освободи поднос, – Мишка сунул руку в стоящий у стены короб и вытащил пачку берестяных листков, приготовленных для письма. – Зажигай!
Листки шлепнулись на деревянный поднос, с которого Кузька убрал кувшин из-под кваса.
– Михайла, не надо бы… – осторожно подал голос Илья.
Мишка не отреагировал и, перекрывая голосом чирканье кресала, начал нараспев:
– Волею сил, меня породивших, правом ответа за всех, подо мною стоящих…
Трут затлел, и Кузьма поднес к нему листок бересты.
– …Мудростью, в мир сей меня воплотившей…
Уголок берестяного листка начал закручиваться, чернеть и вдруг с едва слышным хлопком вспыхнул.
– …Силой текущей воды и покоем недвижимой тверди…
Кончики пальцев Роськи, вцепившегося в край столешницы, побелели, Илья отчетливо лязгнул зубами.
– …Блеском живого огня и неистовством вихрей…
– Не на-а-а-а!.. – Матвей забился в руках удерживающих его отроков.
– …Правью, и навью, и силой креста животворной…
«Что за бред вы несете, сэр? Херня! Лишь бы складно было!»
Кузьма бросил горящую бересту на пачку листков на подносе, береста, разбрасывая синеватые искорки, корчилась как живая.
– …Верой, дарующей душам бессмертье…
Листки на подносе занялись пламенем, Мишка швырнул на них прядь волос Матвея, в огне затрещало, и по горнице распространилась вонь паленого волоса. Матвей прекратил биться и застыл, уставившись в огонь.
«Рехнется парень! Не рехнется. С куклой получилось, получится и с волосами, тем более что как минимум однажды он, надо понимать, через такую процедуру уже прошел. Клин – клином, етитская сила! А то, что языческие символы свалены в кучу с христианскими, так это еще круче – чем непонятнее, тем страшнее, чем страшнее, тем убедительнее».
Освобождаю тебя от имен, прежде бывших!
Все наговоры, заклятия и чары во прах обращаю!
Нету пути к тебе боле ни людям, ни духам,
И из прошедших времен над тобою нет власти!
Волен ты ныне душою и плотью вовеки!
И под защитой незримой Небес пребываешь!
«Вот так, Мотька-сан, вы боялись наложения новых чар, а мы старые сняли. Сняли, сняли, потому что вы, любезный, в это верите. Ну почему все знают, что с помощью волос можно порчу навести или еще какую-нибудь пакость организовать, а то, что на основе той же „технологии“ можно человеку добро сделать, никому даже в голову не приходит?»
Береста догорела, оставив на деревянном подносе черное пятно с жирными дегтярными разводами по краям. Мишка подошел к Матвею вплотную, охватил его ладонями за затылок и прижался лбом к его лбу.
– Ну вот, братишка, можешь теперь ничего не вспоминать и не бояться. Нет больше ничего того, что было, остался только наш брат во Христе Матвей – родович Лисовинов через Святое Крещение. Ну, слышишь? Ты дома, ты среди своих, ты в семье, вокруг тебя братья. Никто и ничто уже никогда…
Матвей всхлипнул, неловко дернулся и уронил голову Мишке на плечо. Мишка одной рукой притянул его к себе, а другой принялся гладить по голове, как ребенка. Тихонько зашептал на ухо:
– Долго же ты к нам шел, Матвеюшка, трудным у тебя выдался путь, но ведь дошел же… – смысл слов был неважен, надо было просто говорить и говорить. Мишка и шептал, стараясь, чтобы речь журчала без пауз, а тональность была монотонной и успокаивающей. У женщин такое получается лучше, но что ж поделаешь?
– Господи! В смятении великом взываю… – донеслось с той стороны, где сидел Роська.
Его тут же прервал напористый, словно отдающий команду, голос Артемия:
– Бог есть любовь!.. А любовь есть Бог!
Матвей вдруг длинно, со стоном, выдохнул и, обмякнув, начал оседать на пол. Мишка придержал его, пока не подхватили Дмитрий с Николой, и распорядился:
– Тащите к Юльке. Пусть даст ему что-нибудь, чтобы спал до завтра, ну… и чего сама решит. Ей виднее. Кузьма, поднос сжечь в горне, чтобы и пепла не найти было!
– Слушаюсь, господин старшина!
– Все, господа Совет! Всем спасибо, все свободны! – объявил Мишка. – Продолжим в следующий раз.
Господа советники Академии архангела Михаила потянулись к двери. Роська попытался задержаться и уже открыл было рот, чтобы что-то сказать или спросить, но Артемий ухватил его за рукав и потащил к выходу. Тоже замешкавшийся Демьян глянул на них и, со вздохом натянув на голову шапку, направился следом. Неожиданно, когда Дмитрий и Никола уже вытащили из горницы Матвея, Илья резко остановился, развернулся в сторону Мишки и, сдернув с головы шапку, склонился в большом поклоне, отроки тут же последовали его примеру. Надо было бы ответить тем же, но Мишка, сам не зная почему, осенил всех сразу крестным знамением и напутствовал «а-ля христианский пастырь»:
