Перебрав пачку реестровых грамот, ведомостей на жалованье и реквизиторских квитанций — обычного набора походной канцелярии любого среднего командира — Ольгерд отложил в сторону три письма, о которых, похоже и говорил ему лоевский сотник. Два из них, судя по пометкам, сделанным разной рукой на пакетах, были получены сотником оказией в Корсуне. Третье, неотправленное было написано размашисто-угловатым почерком самого Тараса и изобиловало ошибками. Предназначалось оно старому другу Кочура, куреневскому кошевому Богдану Моляве, который, как выяснилось, входил в самую верхушку заговорщиков, намеревавшихся лишить власти новых фаворитов дряхлеющего гетмана Хмеля, корсунских Золотаренков.
"… главное же, братче мой, Богдане, тебе первому сообщить желаю. Вышел я с лоевской своей полусотней в поход на Подолию, как и уговаривались — чтобы оказаться в Корсуне, когда туда тело умершего от раны Ивана Золотаренку подвезут. Десятник мой, Олекса Попович (ты его видел, тот, что в Быхов серебряную пулю да талеры отвозил) и здесь согласился нашему делу помочь, за что ему обещано было землицы дать под Любечем. Велел я, на свою голову, дело наше тайное с Иваном-упырем до конца довести, так чтобы от их роду-племени все добрые хрестьяне шарахались и приказал Олексе во время отпевания рядом с церквушкой стожок поджечь.
Думали мы, только и всего, попугать мещан, чтобы слухи нехорошие пошли, да Господь покарал нас за гордыню и подступность. Хотели злого, а вышло страшное. Ветер вдруг поменялся, огонь со стожка на церковь перекинулся, тут она вся разом и занялась. В жизни я такого пламени не видал, словно смоляной факел запылал. Кинулись тушить — куда там… К ночи на месте церкви была одна лишь зола. Больше сотни человек сгинуло, кто сгорел, кто в дыму задохнулся, Олекса, кинувшийся первым содеянное исправлять, до смерти обгорел. И попов, службу ведущих, в той проклятой церкви аж трое преставилось. Многих, кто там был не, то что не признали — разыскать не смогли. От Золотаренка, чей гроб перед алтарем стоял, вовсе нечего хоронить оказалось. Корсунский архиерей, напуганный слухами, камень над пустой могилой освящать запретил, так и остался гетман Иван неупокоенным, словно и вправду Богом он проклят.
Добились мы своего, братче. Но больно уж жуткой ценой, платить которую я, старый грешный казак, был никак не готов. Однако как бы то ни было, дело сделано. Пополз по землям украинским слух, будто и впрямь нелюдью был Иван Золотаренко. Эх, Богдане, спасли мы вольности запорожские от власти корсунских выкрестов, но загубили навеки свои христианские души. И ведь грех наш такой, что ни сознаться в нем, ни исповедаться. Стало быть, и отпущения нам с тобою не получить. Душа моя, навеки загубленная, на спасение даже не уповает. Сразу же после пожара, глядя на угли тлеющие, что христианами были, хотел я руки на себя наложить, но убоялся нового смертного греха, ибо жизнь у человека может отнять лишь тот кто ее даровал. Потом удумал в монахи податься. да какой из меня монах, я и "Отче наш" без подсказки до конца прочесть не могу. Потому решил кровью грехи смывать идти на войну с татарвой поганой, да живота своего в бою не жалеть. Будет Бог милостив — оставит жить. Захочет наказать — даст честную воинскую смерть. Об одном лишь теперь радею, чтобы племянница моя Ольга поскорее про наследника имения своего прознала, да глупостей, которых потом не воротить, не наделала… "
"Вот, значит, о чем Тарас перед смертью своей говорил, — думал Ольгерд, сжимая в руках письмо. — да уж, расплатился старый за грехи так, что врагу не пожелаешь. Лютую смерть ему Бог послал — от раны мучиться, в плен к неверным попасть, потом по приказу христианского короля на колу висеть, а в конце от близкого человека пулю принять… Однако здесь написано о том, что Тарас разузнал о наследнике Ольгиного имения…" Ольгерд взял в руки письмо которое, судя по заголовку, было написано деревенским писцом со слов человека, посланного сотником на розыски сына старых хозяев.
"… главное, пан сотник, что удалось узнать у селян, так это то, что раньше сими землями по старинному вотчему праву владел некий литвинский шляхтич, которому земли эти достались по наследству по принадлежности к древнему княжескому роду Рюриковичей. Род тот был захудал, московскому царству, которое окружило их земли, словно река в половодье отрезает от суши малый островок, присяги не давал, оттого в местах меж пограничным Рыльском и казенным городком Курском был он для государей московитских сущим бельмом на глазу. Дело тем кончилось, что старого помещика со всей семьей извела одна из разбойничьих шаек, коих до постройки засечной черты было не счесть в лесах у диких полей, и земли эти брату твоему единоутробому, Ивану-стрельцу, государевой милостью достались. Судьба же сына старого хозяина, о котором ты разузнать велел, тамошним жителям не ведома. Одно молва передает, что величали его, как и отца, древним литвинским языческим именем — Ольгерд, от какого имени и селение их исстари звалось Ольгов…"
Дочитав до этого места, Ольгерд вначале оцепенел, после хлопнул в сердцах по столу ни в чем не повинным письмом. Начал вспоминать о всех разговорах с Ольгой и Тарасом и чуть не стал от досады волосы на голове рвать. Словно пелена спала вдруг с глаз. Стукнул он в сердцах о добротный деревянный стол кулаком, так что тот прогнулся и захрустел. Обронил бы хоть кто-то слово "Ольгов" в разговоре, и не нужно было бы покидать старого сотника и тихий полесский Лоев. Для него, потомка литвинского рода, привычно было говорить о родных местах по-старому, как о Брынщине. Казакам же и стрельцам, которые местность определяли по новым московитским городам, Ольгов, расположенный на берегу Сейма, меж Курском и пограничным Рыльском, был "городком, что на Курщине". Выходит, что по-разному об одном говорили, а он, Ольгерд, и есть тот самый наследник, что девушке отцом Иваном в мужья завещан!.
Дрожащей рукой развернул он третье письмо, написанное тонким девичьим почерком.
"… а случилось, дядюшка, со мной такое, что теперь, даже если бы и нашли мы с тобой ольговского наследника, то клятву, данную батюшке, исполнить и выйти за него замуж я никак бы уже не могла. Чтобы слухов постыдных избежать, придется мне с небольшой охраной вернуться в Ольгов, дождаться там урочного часа, а после идти на постриг, чтоб черницей влачить назначенные мне Господом дни. Встретишь Ольгерда, передай от него мой земной поклон да скажи, что я люблю одного его и более ничьей не буду…"
Ольгерд долго сидел, глядя в противоположную стену, украшенную гобеленом, изображающим, словно ему назло, охоту на зубров.
