Адмирал рассмеялся низким, хрипловатым смехом:
— В каждой игре может быть проигрыш. Но и риск не представляется мне крупным. Не говоря о крестьянах, даже фабричные-в сущности, стадо. Все дело в вожаках. Если их изъять… Но изъять, конечно, ра-ди-кально! Я разумею: физически.
— В писании сказано: "поражу пастыря, и рассеются овцы", — одобрительно проговорил митрополит и потряс седенькой благолепной своей бородкой.
Судейский с сомнением покачал головой. Адмирал сдвинул брови:
— Вы усматриваете затруднения, господин прокурор?
Прокурор вздохнул:
— По существующим законам…
— При чем закон? — досадливо перебил Дубасов. — Мы говорим о государственной политике. Я понимаю, что официально, так сказать, это… неудобно. Но разве нельзя было бы… Ну, чтобы быть наглядным: в данный момент в вашем ведении под следствием в тюрьмах имеются крупные вожаки?
— Имеются, конечно! — с готовностью отозвался прокурор. — Члены Центрального Комитета РСДРП, например — Бауман… О нем, ваше высокопревосходительство, наверно, изволите знать: он из коренных, так сказать, московских крамольников. Несомненно, весьма выдающаяся в революции личность.
— Ну вот… Отчего бы тому же Бауману не кончить в одну прекрасную ночь самоубийством?
Прокурор беспокойно оглянул остальных и сказал нарочито беззаботнейшим тоном:
— Совершенно невероятно, ваше высокопревосходительство! Никто не поверит. Бауман, по всем отзывам, самый веселый человек на свете. Во всяком случае, в тюрьме — это самый жизнерадостный человек.
— Вы, кажется, шутки шутите. Вы же поняли, что я имею в виду?
Дубасов пристукнул ладонью по столу, и прокурор, уловив наконец момент, показал ему глазами на присутствующих тревожным намеком.
— Э, бросьте! Я человек военный, говорю с солдатской прямотой, без выкрутасов. И здесь все, я уверен, честные слуги престола и отечества: в прятки играть незачем. Вожаки должны быть уничтожены. Это для меня ясно как день. И ясно как день, что простейший способ, раз уж мы их держим в руках, использовать случай. Разве так трудно подыскать уголовника? У вас там профессиональными убийцами хоть пруд пруди. Обещать смягчить участь или даже вовсе освобождение- и впустить ночью в камеру. Никто даже не узнает.
— Невозможно! — отчеканил прокурор. — Если даже такого уголовника непосредственно после этого повесить, все равно дело так или иначе получит огласку. Черт их знает как, но все, что делается в тюрьме, становится известно не только заключенным, но всему городу. И давать в руки агитации такой козырь, тем более в столь критический момент, — невозможно, совершенно невозможно, ваше высокопревосходительство!.. В Таганской тюрьме тот же Бауман, о котором вы упомянули, объявил голодовку. Мы уже год почти назад абсолютно изолировали его камеру, и все-таки я не уверен, что тюрьма не узнает и, стало быть, не поддержит… А если голодовка политиков станет всеобщей, это дойдет до рабочих… Вы понимаете, что может получиться в итоге при нынешнем их возбуждении, ваше высокопревосходительство…
Адмирал слушал, прищурив глаз:
— Так, так… Ну что ж… Господин полицмейстер, вы исполнили то, что я приказал?
— Так точно, — торопливо поднялся с кресла полицейский. — Как было приказано: к десяти.
Он метнул взгляд на каминные бронзовые старинные часы; вычурные стрелки показывали одиннадцать.
Дубасов нажал кнопку звонка. Дверь раскрылась, предстал адъютант.
— Готово, Коновницын?
— Так точно.
— Где?
Коновницын замялся:
— Пока в нижнем этаже. "Под сводами", так сказать. Я полагал более подходящим… Если прикажете, можно сюда привести.
Дубасов в раздумье посмотрел на ковры, устилавшие кабинет, на злополучный портрет Николая:
— Нет, не стоит. Мы спустимся сами.
Он отодвинул кресло и встал:
— Ну-с, ваши превосходительства… Поскольку из сегодняшней беседы всем нам, думается, ясно, что государственный аппарат-от войск и до суда, — он глянул насмешливо на прокурора, — дает отказ, остается одно: апеллировать к народу,
Все дрогнули. Дубасов усмехнулся, довольный эффектом.
— Гракх сказал: "Я апеллирую к народу". Вы видите, классиков читают не только в императорском Александровском лицее, господин прокурор: я тоже читал классиков. Пожалуйте, господа!
Глава XXX
"НАРОДНЫЕ" ПРЕДСТАВИТЕЛИ
В лицо адмирала дохнуло из раскрывшегося сводчатого подвала застоялой сыростью и тяжелым запахом давно не мытых тел и мокрой дерюги. Подвал был полон. В первом ряду стояли люди в добротных армяках, в кафтанах, перетянутых поясами; за ними, густо сбившись в толпу, — оборванцы в затрепанных куртках и шубенках. По сторонам, прижавшись к стене, серели шинели во фронт вытянувшихся приставов.
Адмирал поморщился. Помещение было мерзким. Он даже не предполагал, чтобы в генерал-губернаторском доме могло быть такое мерзкое помещение. Следовало собраться в одной из приемных зал, — было бы более соответственно… Этот шут Коновницын вечно с романтикой! "Под сводами", изволите видеть! "Заговор Фиеско"! Идиот!.. И не предупредил, что надо взять фуражку. В сырости — с открытой головой… Коновницына-на неделю на гауптвахту, как только кончится вся эта канитель.
Он услышал у себя за спиной тихий шепот спустившихся с ним, старческое покашливанье митрополита. Эффект продолжался; очевидно, они не понимают, что и к чему.
Адмирал шире расставил ноги, как на корабельном мостике в сильную качку, и сказал сурово и торжественно:
— Здравствуйте, русские люди!
Ряды отозвались глухо и хрипло, вперебой:
— Здравия желаем, ваше высоко… п… ство!
Дубасов оттопырил губу:
— Я коротко, по-солдатски скажу. Лясы точить не обучен… Видали, что по Москве творится? Первопрестольная, сорок сороков церквей, на весь мир святой город, после Иерусалима первый… А нынче по ней — безбожники-социалисты с красными флагами. Первой заводчицей смуты на всю империю, крамольной стала Москва. Это терпеть можно, православные? Божья матерь, заступница Иверская, на небесах кровавыми слезами плачет…
Он низко опустил стриженую свою голову и заморгал часто-часто, показывая, как именно плачет богородица. В толпе зашмыгали носами, и сильней стал слышен запах едкого, застарелого пота и винного перегара.
— Из-за них, из-за социалистов, войну проиграли. И кому? Сказать позор! Кара божья за наше попущение безбожникам! Без бога нет нам победы. Нас, русских людей, искони господь бог водит: он нам генерал!
Адмиральская голова взметнулась гордо, встряхнулся сутулый стан, и всем до очевидности ясно стало, как имено водительствует российскими императорскими войсками и флотом господь бог.
