Луке Пантелеевичу, конечно, тут же донесли — впрочем, наступило уже позднее утро послебанного дня. Великий князь долго и подробно выспрашивал все детали у принесенных к нему на носилках шести первых Настасий и ругал их за беспросветную бабскую глупость, ругал, ругал. А сам в душе очень радовался. Особенно князю нравилось, что новую смену караула Ромаша встретил, сидя в профессионально сношарской позе: на койке, руки в колени, локти врозь, оба глаза голубые, несосредоточенные. Князь послал с вестовой Настасьей царевичу корчагу лично им сваренного темного пива, мысленно соображая, скоро ли та вернется, или вообще болезную на носилках принесут.
Когда Настасий убрали, князь достал очки в довоенной проволочной оправе, вздел на нос и принялся щелкать костяшками на счетах, считать яйца в пропорции на свою недельную баню, а также на ту, в которую теперь полагалось сажать молодого Ромашу. И делить на количество пользуемых Настасий, не то на них перемножать, историкам подробный подсчет никак найти и не удалось. Цены на яйца Луку Пантелеевича давно перестали интересовать, а теперь, выходит, нужно оные выяснить, потому как не хватит селу своих ресурсов, не хватит. Докупать придется. На какие шиши? Сношарь пораскинул мозгами и постановил сдать место под стеной Кремля «посадским»: пусть пригородные жители откроют ларьки и в ту, и в другую сторону. В Кремль можно продавать раков. Сезон скоро, а потом еще что-нибудь придумается. Из Кремля в село пусть продают что хотят, все одно дрянь бабы не купят. Ну, а на деньги за аренду в ближних селах как раз яиц и прикупить. Всем хватит. Главная, самая свербящая нужда-забота Луки Пантелеевича — где взять сношаря молодого — отпала. Таковой просто обрелся.
Но угрызениями совести великий князь все равно мучился немыслимо. Было нестерпимо больно вспоминать, как вызвал его к себе царь в Грановитую, именно вызвал, а не сам приехал, — и приказал загрузить семью-поезд, потом сниматься с места и ехать в Израиль по секретному поручению. Привезти с собой известное лицо, если нужно будет, то и в железы закованным. Сношарь тогда так и сказал царю, что никогда великие князья такими делами не занимались, а Павел расхохотался. Ну, историк, мол, отыскался новый! Сравнил Орлова, смерда, черную кость, кухаркиного сына, с великим князем! «Чего, — говорит, — великие князья доселе не делали, то, значит, неважно, потому что можно и должно им делать все то, что нужно для блага империи». А законы, мол, для кухаркиных детей, притом для детей таких кухарок, которые и готовить не умеют, и управлять государством не способны. Сношарь попробовал возразить, что известное лицо все ж таки не одно лицо, а еще и внучатая племянница, так царь посмотрел на него как на вовсе сумасшедшего: мол, у тебя в селе, старче, не только что внучатые племянницы, а такое родство попадается, что лучше его не исследовать. Тоже правда. Ну, ладно.
Пришлось упаковаться, малым поездом, в сто вагонов, ехать в Палестину. Прямой чугунки туда, оказывается, до сих пор не проложили, надо пилить через Кавказ и Турцию. Да и вообще никак без заезда на море. Ох, куда эти младшие Романовы смотрели, в те времена, когда кокушкинский вождь еще Карс туркам на тарелочке не сдал? Выстроили бы чугунку на Иерусалим, и всем бы удобно. И по-православному. Ничего не умели, ничего не хотели, ничего не делали. Хотя вообще-то зря их «тово», сослали б лучше в захолустье какое-нибудь, хоть в Англию, что ли…
Однако дороги по суше все-таки не было. Имелся поезд до Одессы, паром до Варны, потом сухим путем до Константинополя. Дальше выходило короче всего морем: нанять паром, и айда прямо в Хайфу. Ничего не поделаешь, — ну, царь хоть немного помог, заказал специальный паром, чтоб вагоны по четыре в ряд стояли, и можно из вагона-избы от Киевского вокзала до самой Святой Земли не вылезать. Но великий князь опять уперся. Ну, ладно, если иначе, как морем, нельзя — пусть понаделают для него, для всех свитских, для Настасий и прочих, которые поедут, непотопительных бронежилетов. На меху: кто его знает, какая в тех палестинах погода. Но и чтоб не тонули, даже если три Настасьи в один залезут. В Его Императорского Величества бронежилетных мастерских вздохнули и, что просили, на недорогих соболях с Аляски, изготовили. Садясь в поезд, великий князь тоже в такой влез и решил раньше Тель-Авива не снимать. Даже на работе, которую он в дороге оставлять и не помышлял.
Ехал сношарь частным образом, как бы просто в Святую Землю без каких-либо умыслов, кроме паломнических; батюшка Викентий очень был доволен возможности пристегнуться к поезду, — ну, дали ему милостивое дозволение сесть в последний вагон, в жилете, конечно. Но сношарь знал, что дела предстоят в Израиле не очень благочестивые, поэтому решил в окно не глазеть, а сразу взялся за дело. Перекусил омарами — куда им до наших раков, но не сезон, что поделаешь! Почесал в темени и тюкнул в гонг, вызывая первую на сегодня Настасью.
Мирно проехали всю дорогу до Одессы, даже на Брянщине ничего особенного не приключилось, хотя в сферах ждали больших народных женских волнений. Однако всего лишь тыщи две каких-то бабенок пытались лечь там на рельсы, ну, их военизированные Настасьи быстро обратали. И в Одессе от парома не больше как две тысячи отогнать пришлось. Может, батюшка хорошо молился?
Паром плыл медленно, море было тихое, но бронеспасательного жилета никто снять не смел, редко-редко кто выходил на синеву глянуть — и обратно в поезд, коров доить, блины печь, яйца собирать, на вахте стоять, ну и в очереди к сношарю-батюшке тоже. Ни Варны, ни Цареграда так никто и не увидел, там даже бабьих восстаний не случалось, да и что с них взять, народы темные. Попали на новый паром, поехали дальше, куда-то — без событий.
Паром держал курс на греческий остров с красивым названием Икария, где предстояло не то пресной водой дозаправиться, не то какую-то статую прикупить, и глубокой ночью, точней, почти утром, вышел паром на траверз острова с неприличным названием Лесбос. Об этом никто, кроме правившего курсом Главного Навигатора, не знал, но откуда-то и кто-то прознал на неприличном острове. Управляемая по злоумышленному радио торпеда оторвалась от лесбийского берега, протаранила борт парома и взорвалась в машинном отделении. По сигналу тревоги медленно тонущий паром ожил, но никакой паники не произошло, не так сношарь выдрессировал свою деревню. Когда Эгейское море вспыхнуло белизной и голубизной рассвета, от парома и поезда на волнах не имелось ни доски, но сотня-другая Настасий, батюшка Викентий Мощеобрященский и другие деревенские в строгом порядке покачивались на гладком, словно масло, море, а немногие лица мужского пола из персонала парома и поезда поддерживались руками наиболее мощных Настасий; десять баб держали над водой радиста, который слал в эфир бесполезное эс-о-эс. Бесполезное потому, что греческие катера береговой охраны, словно рояль в кустах, ждавшие своего часа у берегов острова Хиос, уже принимали на борт нижнезарядьеблагодатских баб; выполняли они эту работу с усердием, ибо получили щедрую взятку от залетного латиноамериканского дипломата, полагавшего, что Греция безусловно входит в сферу интересов дружественной латиноамериканцам России. К полудню подобрали всех, кроме знаменитой Настасьи-Стравусихи. Та исчезла бесследно, ее и на Хиосе и потом на Кипре все сильно оплакивали, даже сношарь в рабочем перерыве смахнул кривым пальцем слезинку и буркнул что-то насчет того, что, мол, все, никогда он больше по воде не плавает. Ну, а сообщение о катастрофическом взрыве на Лесбосе, погубившем какую-то канадскую лабораторию, прошло совсем незамеченным, ибо ни один корреспондент не сумел толком выяснить, была ли эта лесбийская мастерская собственностью Лиги борьбы с Романовыми, или, напротив, принадлежала Лиге защиты Романовых. Собственно говоря, после коронации законного русского императора никто уже не понимал: одна это лига или две.
Ну, события до этих пор, даже до въезда в Хайфу, великий князь вспоминал еще без душевной боли, а вот дальше ничего припоминать не хотелось, лучше б вовсе из Хайфы сразу домой. Но в голову лезли самые неприятные картины. Мелькали тесные церкви и монастыри, в которых он подходил к священнику под благословение и тут же уходил, ибо его вели и везли туда и только туда, где в пригороде Тель-Авива жила, работала, боролась и ненавидела окончательно окопавшаяся в Израиле вплоть до свержения братца-узурпатора Софья Федоровна Романова, претендовавшая на русский престол под именем Софьи Второй. Как еврейка по матери, она имела право на подданство, получила его — благо ни к чему оно не обязывало, Израиль разрешал двойное, и даже, кажется, тройное. Офис ей оборудовали незримые руки генерала Униона; какие-то сочувствующие шли чередой через ее приемную, а по ночам она видела один и тот же сон: немолодой, кряжистый, лысый, как Лев Толстой, человек с голубыми глазами, стоял перед ней и чуть улыбался, — эдакий секс-Джоконд для самых взрослых женщин. Лицом немного на отца, на Федора Михайловича похож, но только чуть-чуть. Никогда Софью на пожилых не тянуло, она была целиком и полностью довольна услугами восточного мальчика, который появлялся, когда был нужен, и исчезал на все остальное время. Но сон снился, снился, кряжистый Джоконд был с каждой ночью все натуральней, будто приближался во времени и в пространстве.
