– Смурной народ, – докладывал, стоя навытяжку перед Росским, знакомый уже приказный Несемейко, прибившийся к казакам Менихова после дела у Заячьих Ушей. – Пугана ворона, как говорится, куста боится. Подать на них, говорят, возложена большая, однако церковь открыта, молись, коль хочешь. Тут монетой всё меряют. Заплатил – и поклоняйся хоть кому, хоть идолищу поганому. А так-то боятся, конечно. Нас увидали – давай прятаться. Мы им – мол, чего вы, мы ж свои, донцы, по государеву приказу, за дело вернославное! А они нам, вы, мол, уйдёте, а баре-немцы с ливонцами ихней веры никуда не денутся, нам под ними жить, а они, когда супротив нас, так всегда заодно, хотя господа чухну местную в грош не ставят, даже и своего обряда.
– С земель добрых их сгоняли, – охотно объяснял всем желающим унтер Петровский, – пашни да покосы отбирали, оставляли одно неудобье.
– Во-во, – подхватил Несемейко, – я им, мол, чего тут сидите, в России-матушке места всем хватит, а они только глазами лупают.
Солдаты охали да ахали, качали головами…
Первый выстрел в спину югорским стрелкам грянул утром третьего дня, когда бригада Росского покрыла без малого полсотни вёрст на Млавенбург.
Стреляли из мокрых зарослей, с невысокого холма – его следовало бы прочесать донцам, но… И на старуху бывает проруха.
С пробитым штуцерной пулей затылком молча опрокинулся солдат – из тех, что пристали к батальону во время отхода к Заячьим Ушам, из тех, кто подхватывал ружья погибших и вставал в строй, их заменяя. Конечно, суждальцев никогда не учили так стрелять, как школил своих югорцев Сажнев, только в бою новое волей-неволей осваиваешь очень быстро.
Но батальон не зря провёл две полные кампании в Капказском корпусе и знал, что делать «при внезапном нападении неприятеля из засады».
Прежде чем загремели ещё выстрелы, колонна рассыпалась, в свою очередь огрызаясь залпами по три-четыре ружья.
Нападавшие скрылись, оставив на холме убитую наповал драгунскую лошадь.
Штабс-капитан Рябых переживал над убитым стрелком так, будто его семья лишилась брата, и бранил своих, мол, целиться надо было лучше.
– Оставь, Михайло Платонович. – Сажнев перекрестился, покрыл лицо мёртвому, надел фуражку, встал. – Сам видишь, тут на взгляд не выцелишь. Скажем спасибо, что хоть одного из этих… прощелыг спешили.
Потом стреляли ещё и ещё, но вернулись из поиска донцы, ругаясь и не щадя щегольских ментиков, полезли в заросли гусары Княжевича. Стало поспокойнее, однако в очередной ливонской деревне, когда вступившие первыми казаки столпились у колодца, старый седой урядник вдруг резко оттолкнул молодого, уже зачерпнувшего кружкой воду.
– Вашескородь, понюхайте!
Урядник на вытянутых руках нёс Менихову ведро. Тот нагнулся, втянул воздух – и прошипел сквозь зубы ругательство.
– Не пить! Не пить! – заорал казачий полковник под недоумёнными взглядами Росского и Сажнева. – А ну, из местных кого сюда, быстро! Вот из этой хаты, из ближайшей!.. Пахнет странно, господа, – вполголоса пояснил он, оборачиваясь к остальным офицерам. – Отравили, думается.
Не прошло и минуты, как донцы притащили серого от страха пожилого ливонца, предложили выпить – но тот, упав на колени и обнимая ноги казачьего полковника, признался, что видел, как «чёрные», проходя, швырнули в колодец какой-то свёрток.
– Мразота, – не сдержался Сажнев. – Своих же травить готовы.
– Какие ж ливонцы Пламмету свои? – только покачал головой Росский. – Да пусть хоть все перемрут.
– Арапский табачок, господа, – вновь принюхавшись, объявил Менихов. – Как по-учёному зовётся, не знаю. Повезло нам, кинули, видать, недавно совсем… Когда эта дрянь растворится полностью, никакого запаха не останется.
– Видать, из Испании и привезли с собой, – буркнул Росский, вытирая холодный пот со лба. – Спасибо, казаче! И вам спасибо, Ставр Демидович.
– Да чего тут спасибо-то, Фёдор Сигизмундыч? – пожал плечами Менихов. – Урядника к медали б представить да письмо написать поцветистее, чтоб в Военном министерстве не затерялось! Впредь, думаю, воду всю сперва проверять надо, хоть на животине какой, а брать без опаски только из ручьёв там да речек.
– К медали представим, – заверил казака Росский.
– Ох, лютуешь, полковник, – вполголоса заметил Менихову Княжевич, – сплеча рубишь. А ну как выпил бы тот старик? Как не знал бы он ничего?
– Нет здесь невинных, – зло ощерился казак. – Я то ещё на Капказе выучил. Кровью, можно сказать, мне втолковали. Потому его и выдернул, что хата у него – напротив колодезя. Знал, что должен был что-то видеть, подлюка!
– Знал, не знал, – стоял на своём гусар. – Я не первый год живых людей саблей пластаю, но мы не османы, господа. И даже не пруссаки. А Капказ… не посылали наш полк туда ещё, но…
– В том-то и дело, что ты, Аввиан Красович, на Зелёной линии не бывал, – хмуро встрял Сажнев. – А там и впрямь миндальничать нельзя, нам не веришь, хоть Хасаева, что у шемширцев, спроси.
– Но здесь-то не Капказ! – упрямился Княжевич. – Иные в Анассеополе говорят, что нечего нам там и вовсе было делать. Уж сколько лет воюем, а набеги как были, так и остались.
– Дикари и ведут себя как дикари, – присоединился к спору полковник Страх, обычно немногословный командир шемширских улан, – чего ещё от них ждать? Так или этак следует привести их к миру и закону, а немирных, пока немирные, – бить.
– Господа, оставим сию тему, – поморщился Росский. – Я, Аввиан Красович, пришёл сюда по слову государеву, но солдат своих берегу. И полковник Менихов прав был.
– Всё равно, – хмурился гусар. – Нас вся деревня возненавидела бы, слухи б вперёд покатились!
– Она нас и так ненавидит, – хмыкнул Сажнев. – Привыкли под немцами сидеть, их словами говорят, их мыслями думают. Велят сии гордых рыцарей потомки русских ненавидеть – будут как миленькие. А тех, кто нас ненавидит, да ещё потому лишь, что хозяева велели, – чего жалеть-то?
Гусар только покачал головой и ничего не ответил.
* * *
Огромная нодья[17] горела медленно, неспешно и ровно. Опытные охотники, югорцы сложили брёвна как положено, чтобы пламени хватило до утра. Сажнев сидел подле костра, глядел на огонь. Как всегда, при себе все пистолеты, на боку – сабля, рядом стоит только что самолично вычищенный штуцер. Стрелки укладывались спать, унтер Петровский опять небось шептался с зимовичками, потому что ветер стих и снежок падал совсем лёгкий, пушистый, рождественский. Прошёл, пожелав доброй ночи и благословив, отец Герасим. Рябых отправился к своей первой роте, что-то озабоченно бормоча себе под нос, не иначе – повторяя список ротного имущества, кое надлежало вытребовать у интендантов.
