Величаво двигались копейщики, и красные вымпелы, закрепленные на древках высоко над их головами, струились, точно вечно не просыхающая кровь поверженных врагов. Следом, неспешной рысью, пошли молодые воины-гридни в новых, еще не прошедших испытания сечей кольчугах, переливавшихся на солнце, или в кожаных лоснящихся при свете нагрудниках. Туда, к ровесникам, ускакал, спросив разрешение отца, юный князь Владимир, жених неведомой еще половецкой принцессы. Жених, первый год с гордостью ощупывавший редкий пушок, робко пробивавшийся над верхней губой.
Северские дружинники, как два крыла огромной птицы, сторожили отряд с флангов, предупреждая возможное нападение. С ними, оставаясь в стороне от основного отряда, держался, как заметил князь Игорь, лекарь Миронег, еще больше осунувшийся и замкнувшийся в себе за последние дни.
– Не болен ли? – спросил Игорь, подъехав поближе. – Как там? Врачу, исцелися сам!
– Я здоров, – ответил, поклонившись, Миронег.
– Что же тогда? Вижу, что чахнешь на глазах. Что-то не так?
– Не знаю пока. Смотри только, князь, будь осторожен! Жди знамения.
– Знаешь чего? – насторожился Игорь Святославич, припомнив предупреждение младшего брата.
– Чувствую. Плохое чувствую, прости, князь, за неприятную правду!
– Посмотрим, – помолчав, произнес князь Игорь.
Как там у поклоняющихся Аллаху?
Кисмет, кажется… Все – судьба!
* * *
Эвона как разыгрался космический эфир! Один край земного блина подбросило и завернуло так, что он едва не сложился в трубочку. Вздрогнула земля, и у коней Игоревой дружины на миг подкосились ноги. Молодой жеребец Святослава Рыльского просто отказался идти дальше, остановившись как вкопанный.
– Волчья сыть, – охаживал испуганное животное плеткой молодой князь. – Вперед, пока к половцам в котел не попал!
Конь пошел, но неуверенно, словно еще выбирал, что лучше, половецкий котел либо послушание жестокому хозяину.
– Взгляните, – сказал кто-то из воинов, в испуге показывая на небо.
– Вот оно, знамение, – вымолвил князь Игорь.
Миронег молча глядел наверх, до крови закусив побелевшую нижнюю губу.
* * *
«В лето 6693 (1185) месяца маия 1 день во звонение вечернее бысть знамение в солнци: морочно и помрачно бысть вельми, яко на час и боле. И звезды видеть и человеком в очию яко зелено бяше. А в солнци учинися аки месяць, из рог его яко огнь жарящь исходжаше и страшно бе человеком видети знамение Божие!» (Из летописи)
* * *
Смотреть прямо на солнце было невозможно. Слепящая изогнутая полоса вызывала резь в глазах, а огненные круги потом еще долго вертелись, закрывая истинную картину мира. Только на мгновение, искоса, словно и не туда вовсе, можно было взглянуть на истекающий угрозой кровавый рог, остриями опустившийся к земле.
При полном безветрии дохнуло холодом, будто возвращалась зима. Жалобно заплакала от речной поймы неведомая птица, но замолчала, испугавшись сама себя. Стервятники, неизменные и привычные спутники любого вооруженного отряда в то время, снизились настолько, что всадник при желании мог с седла достать любого острием копья. Сжималось пространство, схлопывалась небесная сфера, и не было места птицам в заоблачной выси. Завыли волки, забившись в самую чащу леса; завыли не по-охотничьи, а так, как прощаются с погибшими членами стаи.
Русские дружинники остановились у брода через Малый Донец, не решаясь направить коней в воду. С началом затмения река потемнела и сменила цвет, став багряной, как княжеский плащ. Или земля после сильной сечи.
– Что теперь скажешь, хранильник? – спросил князь Игорь Миронега.
– Что и раньше, князь. Скажу – опасайся! Поход твой не угоден богам… Или люди, идущие рядом с тобой, – неугодны…
– Кто же это, скажи на милость?
– Я, к примеру. Дозволь, князь, покинуть твое войско. Теперь наши пути расходятся.
– Боишься?!
В неверном полумраке затмения лицо Игоря Святославича заострилось, стало резче. Правую ладонь он часто обтирал о полу плаща, завернувшегося на бедро. Казалось, князь с трудом сдерживается, чтобы не отвесить лекарю полновесную пощечину.
– Считай, как хочешь.
И без того невыразительное лицо Миронега окаменело окончательно. Хранильник склонил голову в прощальном поклоне и взялся за поводья.
– Погоди!
Игорь все-таки оторвал ладонь от плаща и вытянул ее вперед, как полководец, посылающий войска в бой. Миронег придержал коня.
– Погоди, – повторил князь. – Знаю, не слуга ты мне и не боярин, но все же прошу – останься! Знаешь ведь, как важен этот поход для меня и сына моего. Многое переменится в пограничье, если соединятся рода Ольговичей и Шаруканидов. Я не сверну, что бы ни случилось. Но я воин, а нужен волхв! Скажи, что желаешь, Миронег, исполню все, если то в моей власти; только не оставляй сына, пока не завидим лагерь Кончака!
Миронег молчал.
– Что же ты, хранильник, – князь Игорь намеренно выделил последнее слово, – или язык проглотил? Или, – в голосе князя появилась горечь, – думаешь, как бы не продешевить?..
– Я остаюсь, князь, – разомкнул губы Миронег. – Но повторю тебе – берегись! От тебя мне ничего не надо, но есть другие, которые заставят заплатить сторицей. За меня в том числе…
И Миронег поднял руку кверху, словно желая поправить спадающий рукав.
Или указывая на небо, такое недоброе и зловещее.
* * *
Перевернутый солнечный серп, готовый к страшной жатве, повис в тот день над стольными городами Черниговом и Киевом. Колокольный звон в Чернигове, сзывавший прихожан на вечернюю молитву, сменился медленным, протяжным – погребальным. Потемневшие разом кресты на маковках церквей еще больше делали город похожим на огромное кладбище, а женский плач и крики испуганных детей только усиливали картину всеобщего бедствия. Даже вездесущие черниговские собаки, старательно и истово отстаивавшие всегда свое право голоса, невзирая на палки и пинки хозяйских сапог, тихо и тоскливо завывали, забившись в конуры и подвалы.
В Киеве готовился к вечерне митрополит Никифор, еще не старый ромей, пять лет назад присланный на Русь волею константинопольского патриарха. На скамье под оконной нишей уже лежало роскошное, вышитое золотыми нитями и украшенное драгоценными камнями парадное облачение, и слуги суетились под пристальным взглядом невысокого и сухощавого митрополита.
В одно мгновение потускнело золото на облачении, а из драгоценных камней исчез внутренний огонь. Никифор, как был, в простой монашеской рясе и босой, подошел к окну, поглядеть, что заслонило солнце.
И увидел врага рода человеческого, с печальным оскалом взиравшего на сжавшийся под его взглядом святой Киев. Глаза диавола были разноцветными. Ровный фиолетовый лучик, конец которого терялся на Подоле, тянулся из одного, а второй мерцал неверным голубым огнем, исказившим в гордыне своей очертания крестов на Святой Софии и Десятинной церкви.
