…И когда это «завтра» наступит, он просто посмотрит на Иду Белоземельцеву трезвыми глазами: жаль, но ничего другого быть не может — подобные порывы продолжительны только у гимназистов.
— А я принесла кое-что интересное для Вас, — Ида вынула из сумочки и протянула Вадиму какую-то небольшую книгу. — Думаю, Вам это должно быть интересно…
— Что это? — с улыбкой спросил Вадим, принимая книгу из обтянутой серой перчаткой маленькой руки.
…Это был карманного формата сборник во вполне аполлоновском духе: блеклый четырехугольник греческого орнамента на обложке, силуэт увитой полынью амфоры под блеклыми же буквами названия: «артерлбш» 67. Снизу — «Москва, 1915». Сверху — стилизованными под греческие буквами…
«Евгений Ржевский». Вадим вздрогнул.
— Боже мой! Неужели это — стихи Жени Ржевского? Но ведь он, кажется, их не издавал…
— Посмотрите внимательнее.
— Скоропечатня Левенсона? Тогда понятно. Частный заказ.
Перед глазами Вишневского возник странный псевдоготический домик в Трехпрудном переулке, домик с линией символических репейников по фасаду. Вадиму только один раз довелось побывать в этой скоропечатне, по какому-то, сейчас и не вспомнишь, какому делу, но дом отчего-то запомнился…
— Я не дам его Вам с собой — мне очень не хотелось бы с ним, даже ненадолго, расставаться, но сядем здесь, и Вы почитаете…
— Но ведь Вы соскучитесь, пока я буду читать, Ида? — открывая книгу, спросил Вишневский, когда они сели на белую скамью под старым королевским каштаном.
— Я буду сама виновата: я же не хочу Вам его дать. Смотрите, как красиво осыпается розовая каштановая свечка — несколько лепестков упали прямо на страницу! Жене бы это понравилось… Читайте же!
Вадим перевернул титульный лист68.
Где в сияньи — без тени и влаги,
Зноем солнца ущелья горят,
Кипарисы — древесные маги —
Кипарисы — ночные виденья,
Черен лиственный строгий наряд,
Это древних заклятий сплетенья,
Тенью знанья влекущие взгляд.
Этих знаков не смог разгадать я,
Но, внимая молчанью времен,
Я узнал, что от века проклятье
Ждет того, кто нарушит их сон.
Выйдут, вытекут денные силы,
К темной тайне, душа, прикоснись:
Я хочу, чтоб над камнем могилы
К небу черный взлетел кипарис.
Меж черных шпалер золотят
Лучи прозрачность винограда.
Леса холмов оделись чернью,
Чуть терпок в воздухе вечернем…
Железо скрипнет на петлях,
Чем, измеряя боль в шагах,
Бродить в грядущей пышной ночи.
О чем-то смутно тосковать,
Смеясь, сзывать ночные мысли
Что проживу я очень мало.
В холодной сакле дымно было
И зелье пахло горьким салом,
Под кровлей ныли злые духи —
И я не мог сказать старухе,
Что свежесть юности убога
С душою старой и больной…
И шел я вниз тропинкой горной,
Касалось солнце плоских крыш,
И девой, вечеру покорной,
Вставала благостная тишь.
Над морем плыли белой тенью
Камень тверже и зелень бледнее…
Чем тот берег так властно влечет?
Ветром моря грудь дышит вольнее,
Здесь ли время к истоку течет?
И, стесненное сердце тревожа.
Так прохладно в полуденный зной
Древнерусские земли Сурожа
Набегают полынной волной.
Дух тоскующий странствия хочет,
Чтобы в плоть возвратить имена,
Я дождусь наступления ночи
Там, где скалы венчает стена.
И пред тем, как виденья восстанут,
Оттенены наброшенной тьмой,
Стебли мягко-упругие станут
Свод небесный так черно-хрустален!
Вдруг замру я, по склону взбежав:
Тонут первые камни развалин
В мягко-белом струении трав.
С башен в ночь барабаны вступают,
Зубьев крепости грозен оскал.
Арбалетчиков тени мелькают,
Так огромны в расселинах скал.
Генуэзский сиятельный воин!
Жить ли людям в бесплодных горах?
Город-крепость мечами построен,
В кладку стен ты замешивал страх.
Лары русские — в прахе и пыли…
Лишь песок просевая рукой,
Ваши дети финифть находили,
Словно камешек дивный морской.
Нет о жителях прежних помину,
Так беспечно встречали долины
Ростислава на белом коне!
Как гремело приветное слово.
Отдаваясь в ущельях вдали.
Как столы расставлялись дубовы.
Как меды но застолью несли…
В звоне чаш, над столами взнесенных,
Полон криками воздух морской…
…И горела в лучах полуденных
Круча гор без короны людской.
Город в пыль канул вольностью красен,
Шум застолий навеки затих…
артергбю, вспомни о князе,
Что скакал в мягких волнах твоих!
Скрыты тьмою развалин увечья,
В племенах повторятся слова.
Здесь лишь ты под звездами предвечна,
ссртергбю:, скорби трава!
…Может статься, мне сделался ныне
Чуть прозрачнее тайны покров:
В стебельке киммерийской полыни —
Горечь канувших в вечность миров.
Бродить, смирясь в тоске безмерной,
Читать над берегом Коран,
Где вечных волн гекзаметр мерный
Доносит весть забытых стран,
Встречать у пирса теплый вечер
И смутно чувствовать в груди,
Как сердце ждет тревожной встречи,
Но в древнерусской синей дали,
Я верю в самой ясной боли —
Спасти любовь твоя должна?
В дробящихся волн нескончаемый бег
И солнце уходит, как будто навек,
И сердце тревожно пылает.
Отрадный душе, этот час так жесток!
Растет одиночества черный цветок,
Но вечно ль — без счастья и славы
Тропинкою длить над прибоем свой путь,
Где хрупок взлетающий гребень,
И ветер морской заклиная раздуть
Огонь в моем сердце и в небе.
Чтоб бился огонь в беснованьи тоски,
В неистовстве силы могучей,
Чтоб в яростной пляске его языки
Жгли сердце и горные кручи,
Чтоб дух истерзав, прозревая от мук
В тревожном багрянце заката
Познать бесконечность, замкнутую в круг,
Кочевья Великого прост закон:
Чтоб в темно-дурманящем сне времен
Ступени восходят, и вьется нить,
И мы продолжаем, как дети, жить,
С тропинки сбился ль я, шутя,
Но вот — блуждаю, как дитя,
И вот — я выбился из сил,
Кто ж черный желудь посадил,
Но вспомнить мне придет пора
— Стихи, конечно, подражательны, — улыбнувшись произнесла Ида, пряча томик обратно в сумочку. — Очень многие мальчики в этом возрасте пишут примерно так, но, в отличие от многих, покойный Женя был по-настоящему талантлив… Самая сильная в сборнике, конечно, сама «хртецгоЧа». Я уверена, что Женя мог бы стать большим поэтом.
