Они брели к вражеским позициям, точнее ковыляли, — худые, изможденные люди, доведенные до предела умственного и физического истощения. И при виде этого «марша мертвецов», как назвал его Шейн, опустились винтовки даже у самых яростных германофобов. А сам Мартин оказался в госпитале, прежде чем орда болезнетворных микробов населила его раны, убивая с надежностью пули, выпущенной в упор. О вреде микроорганизмов и специфических опасностях для ожоговых больных ему после рассказала симпатичная медсестра Красного Креста. Для самого же австралийца первые дни прошли в зыбком морфийном беспамятстве.
На седьмой день лечения Беннетт немного оправился, настолько, что врачи уже не опасались за жизнь. Только смертельно доставал зуд в подживающей плоти и скованность движений — приходилось лежать на специальной койке-станке под проволочным каркасом с электрическими лампочками, прогревающими раны. Но самым неприятным стало отправление естественных физиологических потребностей, учитывая, что Мартин был лежачим, а персонал госпиталя составляли главным образом молодые женщины из метрополии. Раненый настолько смущался и крепился, что поначалу врач даже испугался: не анурия[125] ли у пациента? Тщательная пальпация обнаружила переполненный пузырь, и врач-француз продемонстрировал неожиданно отменное знание английского в области редких и специфических идиом.
Так дни сменяли друг друга один за другим, похожие, как патроны в обойме. Бальзамические повязки, глицериновые пластыри, уколы, подкожные вливания физраствора — все по заданному кругу с постоянством восхода и захода солнца.
Зуд особенно усилился, Мартин стиснул зубы, преодолевая острое и неконтролируемое желание извернуться и наконец почесать спину. От внутренней борьбы его отвлек шум шагов, легких и быстрых.
Наверное, сестра милосердия… Поначалу они всегда носили красивые изящные туфли, все без исключения. Так же без исключения, на второй день нелегкой службы они надевали куда более соответствующую обувь. Поэтому в военном госпитале почти никогда не слышно перестука женских каблучков.
— Здравствуйте, мистер Беннетт.
— Добрый день, мисс Бетти…
Хотя уже можно было привыкнуть, Мартин густо покраснел, пряча лицо в подушку. Живое воображение живо нарисовало картину его голого опаленного зада, представшего взору юной и, несомненно, впечатлительной фемины. Как назло, лампочки над спиной снова включили, так что картина наверняка еще и хорошо подсвечивалась. Раненый не видел грустной и слегка снисходительной улыбки, которую вызвали его телодвижения у девушки в белом халате. Мужчины всегда остаются мужчинами, подумала она, с этой глупой стеснительностью и условностями. Бедняга чудом выбрался с того света, но ведет себя так, будто они не на войне, а на приеме в светском обществе. И ему даже в голову не приходит, что служащая этого заведения наверняка видела вещи гораздо страшнее обожженного парня без штанов.
— У меня для вас сюрприз, — с улыбкой сообщила она.
На стул рядом с изголовьем койки с шуршанием опустился какой-то предмет, широкий, прямоугольный, завернутый в желтую оберточную бумагу, перевязанную шпагатом.
— К вам заходил ваш друг, веселый разговорчивый янки. К сожалению, его не пустили, а ждать он не мог, их переводили на другой участок фронта. Он передал вам пожелания выздороветь — от себя и всего батальона. И вот это…
— Шейн, — тихо проговорил австралиец, повернув голову в направлении подарка.
— Да, он так и представился, — сказала девушка. — Давайте посмотрим, что там.
Она развязывала узлы нарочито медленно, с дотошной аккуратностью, стараясь продлить мгновения ожидания. Мисс Бетти хорошо знала, что раненые совсем как дети — страдают от недостатка внимания и рады любому событию, которое хоть немного скрашивает серую госпитальную жизнь. Предвкушение хорошего события было для них столь же значимо, как и само событие.
Наконец последний оберточный лист аккуратно сложен и присоединился к общей стопке, взору раненого и сестры открылся деревянный ящик, красиво разрисованный разноцветными красками. Девушка наклонила коробку, чтобы Мартину было лучше видно. На лакированной крышке нарисованный черный паровозик пускал из трубы завитки очень натурального дыма, за ним выстроились вагончики — пассажирский, для перевозки лошадей и даже бочка-цистерна.
Игрушечная железная дорога, настоящий Marklin, наверное, еще довоенный.
— У вас очень хорошие друзья, — заметила Бетти. — Это для вас?
— Нет, моему сыну, — севшим голосом ответил Мартин, его горло перехватило спазмом.
— А ты-то как сюда попал?
— Поехал за железной дорогой… У меня сын только-только говорить начал. Вот он вдруг и попросил игрушечную железную дорогу, причем не обычную, деревянную, а настоящую, железную. И откуда только слова взял? Так и получилось, что я вроде как за игрушкой для сына отправился. Не скажешь же: «Папа поехал на войну».
— Помню, видел как-то в Нью-Арке, в дорогом магазине. Как сейчас помню — мерклиновская, сам бы в такую играл. Только здесь ты ее вряд ли достанешь.
«Спасибо тебе, Даймант-Бриллиант!» — подумал Мартин, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
«Спасибо, друг…»
* * *
«Второй раз я уже встречаюсь с этой свиньей, — подумал Вильгельм Кёнен, неосознанным жестом потирая шею под воротником. — И второй не лучше первого».
Впрочем, если вдуматься, нынешняя встреча была гораздо мрачнее, тревожнее предыдущей. И проходила в истинно спартанских условиях — вместо уже почти что традиционного поезда собеседники уединились в «Мерседесе» ставки, одиноко прижавшемся к стене кирпичного дома на улице Принца Альберта. За окнами машины хлестал проливной дождь, потоки воды стекали по толстым стеклам, искажая вид до полной неузнаваемости. Дробный стук множества капель по крыше сливался в однотонный шум, словно множество маленьких барабанчиков выбивало одну и ту же ноту.
Кёнен нервничал, он не привык ни к таким «встречам», ни к такой обстановке, но в данном случае положение обязывало. Генерал-фельдмаршал нервно скосил взгляд на пустое сиденье шофера. Припарковав машину, тот дисциплинированно покинул ее, предоставив пассажирам полную свободу общения. Офицер ожидал, что собеседник начнет разговор первым, но Гош молчал, устремив взгляд вперед, через лобовое стекло, на размытые очертания окружающих домов. Теперь подручный Кюльмана отнюдь не походил на упитанного поросенка, барон был собран и схож скорее со сжатой пружиной, готовой в любой момент распрямиться.
