Янкеля: «Всё, — говорили, — жизнь обеспечена: поедем в Америку и будем демонстрировать в кинематографах голову Романову. Врали. Не показывали.
Издевательство над мёртвым верховодством, да и только!
Не любят на Руси ни начальства, ни монархов, хотя прислуживают нередко и порой честно. А зарабатывают на этом только подлые иностранцы.
***
Когда убрали царя, когда история достойна стала революции, когда революция расширилась и стала поедать поровну красных и антикрасных граждан, а, тем боле, когда Никоша объявился в Питере наравне с пришлыми из голодных или сожжённых деревень и пристроился с папиными рублями на проживании в доходном доме, — кстати, не отмеченном в каталогах Санкт — Петербургского градоначальства и той ещё — столичной полиции, — да и вывески — то путёвой не было, — то наравне с ним стали появляться похожие странники с такими же мутными целями: на халяву в столицах пожить.
И подобающим образом расплодились дома их ютящие в неимоверном количестве, и во множественности расширения вверх — за счёт чердаков и деления по вертикалям господских этажей.
Воры в законе, лучшие проститутки и немецко — финские шпионы оседлали расходные мансардные хребтины с колоннами под Грецию, с видами на залив, на Аврору в прорехах улиц и далёкий в мыслях, ласковый, приглаженный двумя царями Гельсингфорс.
Пока немцы выдумывали и совершенствовали беспроводную передачу, питерские проститутки принимали заказы по телеграфу и вовсю пользовали нумерной телефон.
Тут — то они были полностью правы: в соответствии с «Уставом благочиния» продажные шлюшки были не только правительницами утех, но и как бы нечаянными распространителями нужной всем главным сыскарням публичной перемолвки.
Но также блюли и почитали девки другую — весьма осторожную, мудрёную и почётную в верхах, согласную Богу и тишине бывшей империи службу. И, более того, получали за это негласную добавку.
Сыскательное дело на Руси изобретено не так давно. А доносительское мастерство на Руси всегда было лучшим в мире. А можно сказать, что с веками оно даже прописалось в русской крови.
Но всё изменилось в Одна тысяча девятьсот семнадцатом году. Усовершенствовалось в Восемнадцатом. Вышло на пик в Двадцатом.
А будут ещё и Двадцать первый, и последующие Тридцать седьмые. Но об этом, может быть, когда — нибудь, коли переживём и это, и всё последущее гуано.
***
Подаренного папой фуйшуйного слонишку со всеми его расчудесными летательными свойствами Никоша должен был припрятать на время. А по правде, так до самого конца революции и начала сытой и размеренной жизни.
Но, когда наступит сей срок — даже папа Мойша, съевший не только три пуда соли при норме одного на семью в год, но, даже не единыжды обхитривший охранку — не знал.
При всём при том Мойша Палестинович ратовал только за спокойствие в обществе, а чеканя ссыльным и действующим коммунарам шрифты, а далее перейдя на натуральное деньготворчество, наивно считал, что только лишь помогает распространению печатного дела на всея Руси, несправедливо прижатого охранной службой.
Известно, что свойство Никошиного Фуйшуя было не в единственном числе, а находилось в паре с ещё более любопытным с точки зрения медицины феноменом. Но это откровенно профилактическое отклонительство от темы приведено только для тех любопытных чтецов, кто знает историю Михейши и Никоши с самого начала.
А куда хотел схоронить и куда так и не спрятал столь примечательный статуэточный Фуйшуй семнадцатилетний отрок, постаревший через семь десятков лет Никоша Мойшевич Себайло не сказал никому.
Было это от забывчивости, а в тот нужный момент он старался как мог.
Может, прятал в тумбочку у кровати; может за кирпич, что за обоями, может в стропилину, что венчает мансарду и одновременно делит её пополам.
Стропилина велит каждому пришедшему в дом нагибаться и уважать хозяина. Но, только отчего — то не Никошу.
Может и не стал даже Никоша прятать вещицу, но раз попробовав на язык, поняв весь расчудес её, решил пользовать слона на полную катушку.
Для этого надо держать её всегда под рукой. Кончилась сила — расшиперил дырочку, соснул — лизнул. Надо идти в далёкий перелёт — отсосал волшебную силу втройне.
Истирается понемногу вещица как шагрень, но всё — таки это долгий металл, а не какая — то дрянская французская, итальянская — ли кожа! Это не подло кончающаяся жидкость, не волшебные духи, а втёртая в медь китайская — от Конфуция что ль? — пыльца.
И нет ей истёру.
Не показывать интерьер смотрительнице и не делиться тайнами с друзьями (особенно по пьяни) — вот что было главной задачей Никошиной. Никоша потому и не пробовал развязывающей язык водки.
Рискованное это дело, — держать на виду человечества в таком обычном, мансардном хотэле этакого мирового класса статуэтно — единичный экземпляр.
Голод в мансарде, голод на улице. Ходят по тротуарам полуживые люди. Гоголю в паре с маркизом де Садом не под силу описать такое.
Промятая до доски подушка нашёптывает Никошиной голове: молодец, соблюдаешь пост.
Отощалый живот не согласен с головой: издевательство, порчение желудка!
Нет выхода у Никоши никакого. Нет!
Продать Фуй — Шуя? Нет, нет и ещё раз нет! Не от того, что получит он за статуйку недостаточно денег. А просто кушать — хочется каждый день и, особенно, перед ложением в постель. Статуйка тут неплохо помогала спортивным свойством.
Спасибо папе. Выручил, однако же, сына от красного зверства. А Никоша поначалу думал, что прогнали его с глаз за непутёвость.
Но даже конспиративного письма не отправил Никоша папе, и даже не удосужился писать, боясь тобольской перлюстрации 49. А вдруг, кто его знает, вдруг папа пожурит за истирание волшебной силы и за сей необычный способ оконного метода пропитания.
Никоша поначалу всё делал согласно родительской рекомендации.
Но до завещанной ходьбы к вождю ещё не дошло.
Потому как февральская революция в городе уже давно отошла, отгремела октябрьская. Но последствия ещё сидят и увеличиваются на красных носах. Не припудривают, а всё увеличивают до язвы раскарябаный гражданской распутницей главный прыщ пролетариата: бить несогласных, отнимать у богатых, гнать в три шеи тощую, вредную интеллигенцию!
***
Хлынула с моря и задержалась на суше другая волна, — это оставшаяся без кораблей безбашенная матросня, — вначале в их руках музыкально оживали пушки, — захотевшая вкусить домашней жизни.
Бежалые от немца красногвардейцы поселились с такими же прибеглыми семьями в ветхих казармах.
Заняли тараканьи люди чердаки, подвалы, пустые цеха и бывшие тюрьмы.
Забрались на вавилончатые койки, задёрнулись шторками едва как.
Койка — квартира.
Соседка — жена.
Будто единой портянкой накрыло страну и вонючие бабские подолы
