А как же – революционное правительство? А куда ж Совет Рабочих Депутатов? Ум хорошо, а несколько – лучше. Тут сразу прояснилось: так вот он, Совет, и пусть будет правительство. Пусть власть берёт!
А как же это продвинуть? Да новую листовку накатать:
«Граждане, солдаты и рабочие!»
Есть такой большевицкий испытанный приём:
«Митинги солдат и рабочих, собирающиеся в Петрограде, принимают следующие резолюции…»
Таких резолюций ни на каких митингах ещё не принимали, мы их только сейчас сочиним, напечатаем, разошлём – и вот тогда будут и митинги, будут и резолюции.
«…Вся власть – в руки Совета Рабочих и Солдатских Депутатов как единственного революционного правительства! Армия и население должны выполнять распоряжения только Совета Депутатов, а распоряжения Комитета Государственной Думы считать недействительными! Государственная Дума была опора царского режима…»
Война Родзянке и Милюкову!!! Поломать козни цензовиков с отдельным их правительством!
«…Всё офицерство и чиновничество, служившее старому режиму, должно быть обезврежено и устранено от управления…»
Немного как будто чересчур радикально? Зато правильный революционный тон! Посвежели ребята, особенно Васька Каюров.
Теперь – раскатать на ротаторе и…
Только страсть повидать и узнать совсем небывалое могла согнать столько солдат в эту неразданную комнату и на часы сплотила в такой тесноте, что невмоготу руку снизу вытянуть, нос почесать, а курить – только счастливчикам. Винтовок уже никто больше сюда не вносил, друг друга не поцарапать. И рабочих набилось с красными приколками, но не столько.
Стула уже ни одного не осталось в этой комнате, какие переломали, какие вынесли, а только большой стол затоптанный, и на этот стол с самого начала повзлезали иные те, кто хотели поиметь слово или руководство, они заране тут в задней комнате сидели, оттуда.
А первый и главный из них был уже стариковатый, плешивый, роста низенького, в пиджаке обрыжевшем, притёртом, с бородкой мочалистой, и говорил малоразборно, булькало иногда заместо слов, а то как заскрёбывал, да видно, что и пристал, бедняга. Говорил он, что вот теперь Совет не одних Рабочих, но и Солдатских Депутатов, и берёт он в свои могучие руки своё светлое будущее. Что такое время теперь наступило, какое всем отроду грезилось, и народ сам покажет свою власть. И солдат покажет, что он ещё лучше армейские дела понимает, чем иные офицеры. Однако не все ещё враги разбиты, ещё остались тёмные силы – и нужна порядливая власть, и никак не обойтиться без елементов. И толковали вчера с этими елементами, они берутся вытянуть, а условия самые лучшие для нас с вами. И сейчас наш и ваш товарищ с Исполнительного Комитета это всё подробно доложит на ваше суждение.
И тогда рядом с ним, плечом выше головы того первого, стал говорить этот рыжебородый, дядя-размахнись, хоть чурбаки колоть. А говорил приветливо, успокоительно, как хороший товар предлагая, да так-то ручьисто, – очень приглядно было его слушать, заслушались, – да кто ж с нами, низкими, так-то раньше беседовал?
Много он чего говорил, очень много, всего в голове не удержишь. А всё – про свободу. Теперь свобода будет нараспашку. И кто в темнице нудился – тем всем свобода. И вольным всем – ещё больше свобода. А уж солдатам – наибольше их всех. Солдаты теперь по всем ротам, батальонам должны избирать комитеты, и вся власть теперь будет комитетская, а не офицерская. Офицерово дело теперь – ежели строй, скажем, построился – так направо, налево, к ноге, впрочем это и унтер может. А если какие офицеры будут комитетам воспрепятствовать, так сейчас их новая власть к ответу приберёт. А как только из строя ступнул солдат – так он свободнейший уважаемый гражданин теперь, и все права ему дадены. А и по улице пойдёт – полиции теперь не будет, никто не остановит, ничего не запретит. Будет свой лёгкий надсмотр из студентов и тоже-ть там все выбранные. А главное: никто солдата на войну не погонит, но после великого революционного подвига будет теперь весь гарнизон в Петрограде состоять как на отдыхе и на случай защиты Петрограда от тёмных сил.
И так сладкая речь его лилась, наслушаться нельзя. До чего ж хороший человек и до чего ж теперь жизнь благая наступила! – и скажи, всего только раз дерзнули из казарм выйти, и теперь выхода сколь хошь. Уже всю эту новую сладость солдаты как бы и сами прочуяли – но дорого ещё раз её от хорошего человека послушать. Внимчиво слушали, долго слушали, правда уже стало и бока теснить, уже б и размяться, что ли.
Ну, кончилась речь этого рыжебородого, и уж похлопали ему от души, не жалея, – кто спроворился руки между боков вытянуть.
Тут между главными на столе вышла заминка.
Ещё не всё утихло – опять тот потёртый старик руками замахал, что будет говорить.
Но на другом конце стола начал кто-то быстро взлезать, цепляясь за соседей и раскачивая. Проворно этак взлез, всех растолкал, выпередился, – узнали его: тот узкоголовый, кто живее всех по дворцу метался, только и знал бегал.
И пока старик смурной своё – а этот своё, да звонко, да уверенно, да голос юнецкий:
– Товарищи! Я должен вам сделать сообщение чрезвычайной важности!
Забористо сказал – чрезвычайной важности! – стали поворачиваться боле к нему.
А бледен-то как! – белей полотна. А проняло сердечного – шатается, не стоит. И голос – совсем вдруг потерял. И только – от сочувствия, дыханье и своё переняв, услышала его толпа:
– Товарищи! Доверяете ли вы мне?
Спросил – как приговорённый. Вот довели! Наш-то ведь вожак, за нас он, фамилии его так не знали, но видали, как он без устали маячил. Пожалели, закричали со всех сторон:
– Доверяем! Ну!… А чо? Конечно, доверяем!
А он – с тягостью, а он – с передыхами, а он – с переминами:
– Я говорю, товарищи, от всей глубины моего сердца! И я готов умереть, если это будет нужно!
Да что ж за злодеи такие? Да кто ж это его довёл?
– Ну, ну! Живи! – подбадривали его и поддавали в ладоши. Ажник вчуже проняло за него болезного, хилого, бледного, – весь исстарался, и видать на нашу пользу.
И чуть с силками собравшись, отдышивался:
– Товарищи! В настоящий момент образовалось новое правительство. И мне предложили в нём пост министра юстиции. И я должен был дать ответ в течении пяти минут. И поэтому я не имел времени получить от вас мандат. И рискнул взять на себя, принять это предложение – ещё до вашего окончательного решения!
Ну-к, что ж, ну-к, что ж. Знать, так сошлось человеку.
– По воле! – крикнули ему.
Ещё похлопали.
А он – подхватился весь, как на «смирно» вытянулся да глазки закатил. И поведал:
– Товарищи! В моих руках, под моим замком, содержатся представители гнусной старой власти – и я не решился выпустить их из своих рук. Если б я не принял сделанного мне предложения – я должен был бы тут же отдать ключи. И вот – я решился войти в состав нового правительства как министр юстиции!
Ну, и правильно! Коли нельзя выпускать! Ещё ему покричали, похлопали.
А он тогда – подстегнулся, и бодрей, веселей:
– Товарищи! Первым моим шагом как министра было распоряжение немедленно освободить всех политических заключённых! И с особым почётом препроводить из Сибири сюда наших товарищей депутатов социал-демократической фракции!
Каких-то тоже, значит, бедолаг. Всем свобода, так всем, правильно.
– Но ввиду того, что я рискнул взять на себя обязанность министра юстиции раньше, чем я получил на это от вас формальное полномочие, – и закинул голову отречённую, и шейка натянулась, – я сейчас перед вами слагаю с себя обязанности товарища председателя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов!
Не поняли, чего эт он слагает – уезжает что ль куда.
– Да держись, паря! Пустое! – кричали ему.
И тогда он прометнул очами подвижными и ещё подхлестнулся, краска в лицо вернулась:
– Но я готов вновь принять от вас это звание, если вы признаете это нужным!
– Просим! Просим! – закричали ему, захлопали. Да чего, да пусть, этот – не вредный.
И тогда он засиялся и поклонился, в разные стороны кланялся и ручки белые к груди прикладывал. И вопно так воззвал:
– Товарищи! Войдя в состав нового Временного Правительства, я остался тем же, кем я был, – я остался республиканцем!
Ну-ну.
– Я заявил Временному Правительству, что я являюсь представителем демократии! И Временное Правительство должно смотреть на меня как на выразителя требований демократии! И должно особенно считаться с теми мнениями, которые я буду отстаивать в качестве представителя демократии! Усилиями которой, демократии, и была свергнута старая нестерпимая власть!
Чего это он – непонимчиво было, но – свежой! Без занудства говорил, а – к сердцу. Одобряли его. Кто-то чего-то противу вякнул – приструнили тех, нишкни, нам – довлеет!
