меч ему возвращён, и во всякое мгновение рука может почувствовать его тяжесть.
Но за то мгновение, что Ист думал об оружии, Хийси шагнул в сторону и скрылся из виду. Ист постоял немного на развилке, а потом свернул направо.
В Норгае Ист задержался ненадолго. Город уже пришёл в чувство после молодецкого налёта ушкуйников, базар шумел как прежде, а центр, особенно пострадавший от огня, пропах извёсткой и глиняной пылью: дома возвращали себе прежний нарядный вид.
Пожар обошёл дом Роксаланы стороной, но и в нём тоже шёл ремонт: сновали припудренные известью штукатуры, взмахивал длинной кистью маляр, мозаичники вперебой стучали молоточками. Ист разыскал распорядителя работ: пожилого, задёрганного заботами человека и спросил о хозяйке.
— Не знаю, почтеннейший, — ответил тот. — Дом продаётся, хозяйка уехала, управляющий тоже в отъезде, выбирает мрамор для фонтана, а то каменотёсы предлагают такой товар, что стыдно смотреть.
— Куда уехала? — спросил Ист, вкладывая в ладонь собеседника тяжёлую серебряную монету. На этот раз Ист был при деньгах; пришлось распотрошить зарытый в одном из лесов старинный клад. Свою внешность Ист тоже изменил, памятуя, что слишком много людей созерцали его заключённым в кристалл медленного времени, и совершенно незачем рисковать, что какой-нибудь прохожий узнает бежавшего пленника. Сейчас с распорядителем работ разговаривал немолодой мужчина, одетый в штаны и куртку из некрашеной холстины. В дорогу так одевается кто угодно: бродячий мастеровой, небогатый купец, даже мелкий чиновник. Но монета, которую получил приказчик — нездешняя и явно древнего чекана, — вызывала подозрения. В глазах приказчика мелькнула искра, он попытал монету на зуб и постно ответил:
— Трудно сказать. Я человек маленький, мне приказывают, я исполняю приказы. Иной раз, конечно, услышишь не предназначенное твоим ушам, так это лучше забыть. Опасно раздражать сильных мира сего.
— Может быть, это прочистит твою память? — спросил Ист, подавая вторую монету.
— Говорят, хозяйка якшалась с колдунами, — невпопад сообщил распорядитель, — а колдуны народ злопамятный, можно пострадать.
Ист достал третью монету.
— Если и она не поможет тебе вспомнить, я поищу иной способ освежить твою память.
— Что вы, почтеннейший!.. — всполошился старик, — я всего лишь прошу, чтобы вы не говорили другим, откуда вам стало известно…
— Я не скажу.
— Мне довольно вашего обещания. Куда уехала сама госпожа, никто не знает, а вот ковры, редкости и картины были ещё до нападения пиратов переданы купцам, отправившимся в Соломоники. Понимаете? Ещё ДО нападения.
— Нет, не понимаю, — сухо произнёс Ист. — И тебе я тоже советую забыть, что ты мне наболтал.
Четвёртая, притягательная, но явно чародейная монета весомо подкрепила последние слова.
Так Ист попал в древний город Соломоники, о котором столько слышал, где даже учился, но въявь ещё ни разу не бывал.
Город удобно лежал в долине, где степенный Артонум принимал в свои волны сбегающую с предгорий светлоструйную Валику. Две реки орошали поля и множество виноградников, всползавших едва ли не к самому хребту, откуда брала своё начало Валика. Город был богат: с севера по Артонуму сгоняли барки с хлебом, шли табуны ахидских коней и бесчисленные гурты овец, в горах плавили серебро и тягучий свинец, а снизу по реке доходила до Соломоник и морская торговля. И эта жемчужина принадлежала двум шкодливым парням, потасканным жизнью и озабоченным, кажется, только как бы похитрее досадить друг другу.
Изображения ветреных братьев встречались здесь на каждом углу. Важный пышнобородый Нот и юный красавец Зефир с детской улыбкой на пухлых губах. Каменные и вырезанные из светлого явора боги ничуть не напоминали самих себя в натуре.
И лишь потом Ист заметил, что не так велика власть слабосильных братьев. Слишком часто среди каменных домов в самом городе и в окрестностях, привыкших не опасаться чужеплеменных набегов, попадались капища, храмы и базилики, посвящённые иным богам, порой таким, чьё имя Ист прежде и не слыхивал. Кажется, не было такого бога, божка или духа, которому бы не поклонялись в Соломониках. Может быть, поэтому веротерпимые жители и выбрали в покровители себе братьев, которые, хочешь — не хочешь, вынуждены были терпеть всех прочих богов. А возможно, дело обстояло ещё проще: ведь непостоянные ветры покровительствовали не только мореходам, развратникам и учёным, но также ворам и торговцам.
Ист прибыл в город в разгар весенних сатурналий, когда не только общедоступные девы, но и всякий благополучный человек теряет голову и совершает такие поступки, о каких потом и самому неловко вспоминать. И хорошо, что принято в эти дни ходить в масках и наряжаться арапами, иноземцами и лесными духами, чтобы потом, когда вновь настанет время носить коричневое сукно, никто не мог сказать, будто видел тебя среди непотребного скакания в местах, недостойных доброго семьянина.
Разумеется, безнадёжно искать в городе человека во время карнавала, но зато не бывает более удобного случая, чтобы осмотреться и понять, куда попал. Какую бы глупость ты по незнанию ни совершил, маскарад всё спишет и скроет среди своих безумств.
В такие дни томные монашки из печально знаменитого монастыря, обычно предающиеся своему служению под строгим присмотром анактотелестов, выходят на улицы, и многие добродетельные девы, юные жёны и матери семейств, скрывшись под пёстрым домино, стараются превзойти их в изощрённейшем разврате, столь милом сердцу мудрых покровителей города.
Хотя до вечера было ещё далеко, а весной темнеет поздно, на улицах уже вовсю трещали факелы, на перекрёстках дымным пламенем разгорались бочонки со смолой, и отчаянные чумазые и прокоптелые мальчишки на спор прыгали через гудящее пламя. Где-то глухо рокотали литавры, стонала волынка и тянул надрывную песнь монохорд. Улицы быстро заполнялись разряженным народом, глаза призывно блестели сквозь прорези масок, улыбки на пунцовых от вина и похоти губах выдавали ожидание стыдной радости и чувство удивительной лёгкости и свободы, которое иначе было бы невозможно испытать. Сегодня дуют все ветры, и в умах смятение.
Ист постоял неподалёку от ворот монастыря, но зайти внутрь не решился. Здесь начинаются чужие владения, туда открыт путь всем, кроме него. Девственные потаскушки в белых, алых и лимонных платьях выходили за ворота, направляясь в город. Цвет платья указывал, какую именно форму разврата предпочитает девственница. Лица красавиц были скрыты масками, но мыслей они скрыть не умели, Ист ощущал чувства каждой проходившей мимо блудницы: истеричную радость, подогретое вином оживление и вялые скуденькие мысли, какие только и остаются у шлюх, занявшихся своим ремеслом в слишком юном возрасте. Казалось, что, если сорвать маску с любой монашенки на выбор, под чёрным шёлком откроется лицо безнадёжной идиотки с пустыми глазами, капризным
