Человек, который заставил всю Бразилию плакать.
За те десять лет, пока Марселина карабкалась по карьерной лестнице на Четвертом канале, начав с девочки на побегушках до продюсера, ее жизнь неизбежно переплеталась с самыми разными знаменитостями: Кристиной Агилерой, Шакирой, Пэрис Хилтон, даже Жизель Бундхен, Роналду, Роналдиньу, группой «CSS»[226], скейтером Бобом Бернквистом, Ируаном У[227] и еще кучей старлеток и актеров телесериалов, которых она даже не запомнила. С звездной болезнью она столкнулась в первый раз, когда ей пришлось обеспечивать райдер избалованной звезды – определенная марка воды определенной температуры и креветка для собачки. Многие производили на нее впечатление, но никто никогда не вызывал благоговения, пока Моасир Барбоза не вышел из легенды и не уселся за стол в фундасана местре Жинга. Сглотнуть комок в горле, сдержать слезы. Ее вытащили из детской кроватки, чтобы она посмотрела на Фрэнка Синатру, но даже его голубые глаза не тронули ее так, как Барбоза, когда он, болезненно морщась, тяжело уселся на алюминиевый стул. Это было смертью и воскрешением, старик в светлом костюме прошел через ад и вернулся. Словно восставший из мертвых Иисус спустился с холма над этим прохладным домом.
– Вы прочли это? – Он дотронулся пальцем до книги.
– Часть. Не все. Немного. – Она запиналась. Как тогда, когда в третий день на работе пялилась на Мэрайю Кэри.
– Должно сработать. – Барбоза сунул книжицу в карман пиджака. – На самом деле я пришел за ней. Ну, вы меня нашли и усложнили жизнь всем, более всего себе самой. Думаю, с этим уже ничего не поделать. Завтра Жинга привезет вас, и мы решим вопрос.
– Я не понимаю, о чем вы.
– Это вы заварили кашу, вам и расхлебывать. – Барбоза поднялся с таким же трудом, с каким садился, однако, как и со всеми бывшими спортсменами, в его теле жил дух спорта, гибкий и проворный ориша вратаря, некогда двигавшегося как кошка. Уже у самой двери Барбоза спросил: – Вы бы правда так сделали?
– Сделала что?
– Устроили бы суд надо мной, как заявил Суарес в газетах.
Впервые Марселину подвело профессиональное умение врать.
– Да. Такой была изначальная идея.
Барбоза усмехнулся:
– Думаю, это я устроил бы суд над всей Бразилией. Завтра. Не ешьте слишком много. И никакого алкоголя.
– Сеньор Барбоза…
Старик задержался в дверях:
– Это правда? Про штангу?
Улыбка.
– Не стоит верить всему, что говорит Суарес, но это не значит, что каждое его слово – ложь.
* * *
Верхняя часть Росиньи открылась Барбозе-вратарю. Подозрительные улицы распахнули ставни, двери и решетки. Худенькие юные матери с детьми на коленках приветствовали старика, молодые надменные пары с татуировками солдаду у оснований позвоночника с уважением желали доброго утра. Барбоза касался шляпы, улыбался, купил «пан-де-кейжу» в кафетерии и кафезинью с лотка. Физик тащился следом.
– Не хочу переезжать отсюда. Это хорошее место, люди никуда не спешат, они со вниманием относятся друг к другу. Я слишком стар, уже напереезжался, заслуживаю немного покоя напоследок. Я провел здесь пять счастливых лет, думаю, лучшего и желать нельзя. Я должен был сказать Фейжану, что умер.
– А с чего вам переезжать? – спросила Марселина.
Барбоза остановился.
– А сами как думаете? – Он бросил пустой пластиковый стаканчик в маленькую жаровню, за которой следили два маленьких мальчика. – Вы должны быть в школе, выучить что-нибудь полезное, как моя подруга, – сказал мальчикам Барбоза. – Ну, по крайней мере, теперь вы понимаете.
– Курупайра, Орден? Я не…
– Заткнитесь. Мы не говорим об этом при чужих. И я не об этом. Я о том, каково быть королем Сахарной Головы, иметь все, а потом все потерять, видеть, как даже лучшие друзья перестают с тобой разговаривать.
«У вас не отнимали семью, – подумала Марселина. – Хоть это оставили». Тайная организация выходила весьма жалкая: опальный вратарь чемпионата мира, физик из фавелы, пожилой местре капоэйры, а теперь еще и потерпевший фиаско телепродюсер. Шаткие перекладины над самой глубокой пропастью, говорившей об одном: этот город, эти улицы, края крыш, раскинувшихся внизу, словно платье для первого причастия, голубое море, голубое небо и зеленый лес на холмах, даже футбольный мяч, который Физик держал с неуклюжестью компьютерного фрика, – все это соткано из слов и чисел. Солипсизм казался излишним под голубым небом. Но именно в таком мире очутилась Марселина, где даже мировой заговор казался смущенным и нерешительным, словно в него до конца не верили ни положительные, ни отрицательные персонажи. Герои и злодеи едва справлялись со своими ролями – так работал реальный мир, больше напоминавший кустарное, собранное из подручных материалов устройство родом из фавелы.
Физик открыл маленькую зеленую дверцу в свежей кирпичной стене и включил голую лампочку.
– Подожди здесь.
– Тут тесно.
– Это ненадолго.
– Нам нужно кое-что подготовить, – сказал Барбоза. Марселина услышала, как щелкнул замок.
– Эй! Эй!
В комнате был бетонный пол, стены из грубо выкрашенного кирпича, пара пластиковых садовых стульев, мини-холодильник, наполненный бутылками с водой, подключенный к светильнику. Дверь из облезлых досок, прибитых к чахлой раме, но они блокировали звуки улицы, как если бы Марселина оглохла. В щели пробивались полоски света. «Наедине с твоими страхами», – подумала Марселина. Вот в чем цель. Десканс[228]: надо охладить голову. Промежуточное состояние, темнота внутри черепа. Прошло полчаса. Это проверка. Она пройдет ее, но не так, как они того хотят. Она вытащила КПК и вынула стилус.
Дорогой Эйтор.
Вычеркнуть.
Эйтор.
Слишком резко, как будто собаку зовешь.
Дорогой. Нет. Привет. По-подростковому. Привет, Эйтор. Типичное письмо на «мыло». Как речь Адриану, пересыпанная сокращениями.
Я говорила, что не буду выходить на связь: так ты узнаешь, что это действительно я. Похоже на Марселину Хоффман. Я пишу тебе, потому что, возможно, мы больше не увидимся. Никогда. Не слишком мелодраматично, как будто она хочет завоевать аудиторию с первой строки, не напоминает одну из ее презентаций? Стилус завис над светящимся экраном. Предполагалось… а что предполагалось? Признание?
Любовное письмо.
Пускай.
Трусливо, конечно, но так проще: мне не придется отвечать за то, что я тут напишу. Витиевато, но правдиво, он прочтет и скажет: «Узнаю Марселину».
Это глупо, я сижу тут, пытаюсь написать тебе и могу представить все то, что хочу тебе сказать, – это как раз просто – вот только рука не позволяет мне в это поверить. Забавно, не правда ли? Я могу выдать кучу идей, которые на самом деле мне вовсе не нравятся, но, когда нужно написать что-то важное, что-то настоящее, я словно застываю.
