— Да. — Движения Леры были уверенными и решительными, чувствовалось, что она привыкла бывать в этой комнате: она пододвинула стремянку к одному из шкафов. — Вот, эти два шкафа мне можно смотреть, а тот, третий, — нельзя. Он заперт на второй ключ. Его папа даже Петьке не дает. Но там не интересно — там идут бумаги начиная со второй половины прошлого века Я бы их и сама не стала смотреть. Помоги мне, он тяжелый такой…
Лерик вытаскивала с верхней полки темно-красный деревянный ларец довольно ветхого виду: казалось, он развалился бы, если бы не оковывающие его металлические полоски.
Кое-как стащив ларец вниз, девочки перенесли его на небольшой квадратный столик у окна. Лерик с немного торжественным выражением лица подняла крышку.
Верхним на кипе бумаг лежал плотный, пожелтевший лист, на котором тушью (цвета передавала штриховка) был начерчен герб, увенчанный тремя шлемами, — щит герба держался справа единорогом и слева — львом.
— Постой, не говори, чей это герб, я попробую прочитать…
— Ты хорошо читаешь?
— Не знаю… Дядя Юрий меня как-то учил. Постой… — держа бумагу на вытянутой руке, Тутти несколько минут напряженно рассматривала герб. — Щит четверочастный, в середине малый щиток — золотой, да, золотой, это золото… На нем — крест из двух перевязей, Андреевский, кажется, красный… Сам щит — первая часть — поле лазурь, справа налево — серебряная, серебро не обозначается, крепостная стена, он, переходит на четвертую часть — тоже стена по лазури… В каждой — над стеной серебряное ядро, не знаю, как называются эти три лучика от каждого ядра… Третья и вторая части тоже одинаковые, орлиные головы на серебряном фоне, по бокам означены зелеными дугами. Головы черные, с коронами, в профиль. Значит, главные цвета — голубой; величие, красота, ясность; серебро — невинность; зелень — надежда и свобода; черный — образованность и печать; лев — сила, великодушие, власть; единорог — чистота… Дальше… Девиз — «Fuimus», это — «Мы были»… Дальше — на первом шлеме — баронская корона с куском стены… На втором непонятно какая корона — венец с рукой, держащей золотую булаву… Третий шлем — графская корона с такой же орлиной головой… Очень сложный герб — может быть, тут имеется в виду, что в этом роду есть и бароны, и графы? Чей это герб?
— Брюсов! У них действительно были и графы, и бароны, и короли… А вот — дальше, эти два герба так и были здесь вместе — потом поймешь почему…
Лерик протянула Тутти второй лист бумаги, напоминающий первый.
— А этот без намета и без корон… Ну-ка… Первая и четвертая части — белая лилия на червленом фоне. Это — не русский герб?
— Русский. Есть несколько русских гербов с лилией, только очень мало.
— Дальше… Вторая часть — в лазоревом поле золотой лук с золотой стрелой — острие к правому нижнему краю… Третья часть — олень вправо по лазоревому полю бежит из золотого леса… Олень означает воина, обращающего в бегство неприятеля… Красный цвет — храбрость… А этот чей?
— Глебовых. А вот это — я сама не знаю кто… — Лерик положила на стол небольшой поясной портрет молодого человека в наряде начала восемнадцатого столетия.
— А это не твой Черный Глебов?
— Нет… Я видела один портрет Черного Глебова — это не он. Но этот портрет тут же был.
У изображенного на портрете молодого вельможи было скорее неправильное, чем красивое лицо с мелкими невыразительными чертами и острым подбородком. Лоб был высок, но узок, скулы — остры. Губы и нос — тонки. Цвет волос — неразличим из-за закрывающего их короткого парика. Единственной привлекающей внимание частью этого лица были глаза — неестественно большие, очень странного разреза — с чуть вытянутой линией век, какая встречается обыкновенно у желтой расы, но при этом не узкие, а широкие, наподобие еврейских, того редкого черного цвета, когда радужная оболочка как бы сливается со зрачком, оттеняя его глубину… От выражения этих глаз становилось не по себе, хотя оно не несло в себе угрозы, а было скорее бесстрастным и отрешенным — словно через эти глаза холодно смотрела сама древность. Портрет был замкнут по краям в образующую как бы квадрат линию — однако же это был не совсем квадрат.
— Ну и взгляд… — Тутти поежилась от пробежавшего по телу холодка.
— Заметила? Я на него боюсь долго смотреть — у него живые глаза… А вот теперь смотри — это самое главное.
Убрав портрет обратно, Лерик положила на стол две плотные связки бумаг. Первая из них, пожелтевшая, с истрепанными краями, в первую очередь обратившая на себя внимание Тутти, была исписана характерной скорописью восемнадцатого века.
— Здесь ничего не понять, это — сама рукопись моего предка князя Петра Гаврииловича Гагарина, она называется «О ЧУДОВИЩНОЙ ВРАЖДЕ МЕЖДУ „ОЗИРИСОМ“ И „ЛАТОНОИ“ И СКРЫТЫХ В СЕЙ ПРИЧИНАХ — ЗАПИСКИ ОЧЕВИДЦА КНЯЗЯ ПЕТРА ГАГАРИНА, СОСТАВЛЕННЫЕ В НАЗИДАНИЕ ПОТОМКАМ» и датируется 1816 годом. Но он уже был тогда глубоким стариком, поэтому и язык и буквы — все восемнадцатого века. А вот…
Вторая связка, значительно менее первой, соединяла обыкновенные современные листки писчей бумаги — зеленоватой, ворсистой и глянцевито-плотной. Она была покрыта карандашными строчками современного почерка.
— Этого здесь, конечно, прежде не было, — отвечая на удивленный взгляд Тутти, сказала княжна. — В шестнадцатом году папа решил подготовить рукопись для публикации в «Русской старине», а Федя ему помогал расшифровывать — он очень любил историю, хотя и решил стать военным… Он был очень одаренным человеком. Сейчас бы мне о многом хотелось с ним поговорить, а тогда я была ребенком. И вот Федя сделал как бы переделку в виде стилизованного рассказа — по этой рукописи. Вот она здесь и лежит. С тех пор как его убили, и будет здесь лежать — всегда! Знаешь, его ведь просто разорвали на посту… — Лерик закусила губу и развернула первый лист рукописи брата.
«Раннею весною года 1785-го от Р. X., завершив к семнадцати годам свое образование под родительским кровом, я прибыл в С.-Петербург, где был представлен ко двору. „Жалованная грамота“ в ту пору уже вступала в силу: я не занял должности — не по причине тяготения к праздности, напротив, исполненный благородными стремлениями пыл юности делал намерение быть полезну отечеству первым движением моего сердца, но, по свойству большинства вступающих в жизнь молодых людей, душевный жар не находил еще во мне согласия с разумом и скорее опьянял меня, нежели помогал найти должное применение моим силам. В этой простительной нерешительности не вступив в должность, я предавался развлечениям вошедшего в свет молодого человека, ожидая, покуда Фортуна сама не пошлет мне возможность действия. Счастливый, как мне представлялось, случай не заставил себя ожидать.
