— Герман Густавович Лерхе, — мне показалось, почти крикнул мой дядя Карл. — Подойдите.
Ноги дрожали. Я не испытывал никакого уважения к "покровителю", но происходящее так сильно выбивалось из обыденности, что я просто не знал как себя следует вести. И это нервировало.
— На колени, мой друг, — неожиданно высоким, чуть ли не женским голосом, с пафосом воскликнул принц, и выдернул клинок из ножен.
Я обязательно шмякнулся бы на затоптанный паркет, испачкав обе штанины, благо Герочка вовремя подсказал, что достаточно будет и половины испорченных брюк.
— Сей достойный господин, не являясь нашим родственником, или вассалом, — продолжал вещать Ольденбургский, положив изъеденное ржавчиной и временем тяжелое лезвие мне на плечо. — Тем не менее, проявил завидную отвагу и настойчивость в выполнении данного мной поручения…
Пятидесятилетний принц с тронутыми сединой, реденькими, обвисшими над губами усами, лохматыми, как у дворового тузика, бровями и реденькой, скрывающей затылочную плешь шевелюрой вблизи оказался больше похожим на затюканного бухгалтера. Грустными, еврейскими глазами смотрел он прямо на меня, дожидаясь реакции.
Именно тогда, в тот миг, я еще мог возразить. Встать, скинуть с плеча железяку, сказать что-нибудь дерзкое. Попытаться сыграть свою игру. Мог. Но не стал. Не испугался, нет. Не успел сообразить. Совладать со сведенными от напряжения членами. Да и… Да и страшно было до жути. До сухости и металлического привкуса во рту.
— Не побоялся мстительности врагов нашего Отечества, — дождавшись моего кивка, продолжил Петр Георгиевич. — Приложил усилия, дабы подлый заговор против нашего возлюбленного родственника был раскрыт, и Его императорское Высочество, цесаревич Николай, великая надежда России, остался в живых!
Расшитые мундиры заколыхались, зазвенели ордена на обтянутых дорогим сукном животах. По приемной прокатилась волна шепотков. Принц опережал Государя, делая раскрытый "заговор" достоянием общества до того, как это сделает царь. И хотя в столице это давно уже не было новостью. Но одно дело шептаться по углам, другое – услышать прилюдно из уст члена Императорской семьи. И теперь придворным лизоблюдам нужно было отгадать – что это? Какая-то интрига, связанная с недавно окончившейся Австро-Прусско-Датской войной и разделом Шлезвиг-Гольфштинии, или действо согласованно с Престолом и является частью, началом череды чего-то большего?
— Данной мне Господом нашим властью, посвящаю вас, барон Герман фон Лерхе, в рыцари ордена Ольденбургского, и дарую Командорский крест "За Заслуги"! Встаньте, рыцарь. Встаньте сюда, рядом со мной, брат! И помните древний девиз нашего ордена: Ein Gott, Ein Recht, Eine Wahrheit". Один Бог! Одно Право! Единая Справедливость!
Один Бог? Ты, напыщенная, самовлюбленная сволочь, даже не представляешь насколько ты прав! И, надеюсь, то место, откуда мне удалось сбежать, поглотит тебя навсегда! И именно этот момент, миг, когда украл чужое, присвоил сделанное другими, ты станешь вспоминать снова и снова. Миллионы, миллиарды лет!
Одно Право? Право сильного раздавить слабого? Воспользоваться, и отбросить, как ненужную тряпку? В стране, где истинную правду о праве лучше прочих знают брошенные на голодную смерть рабочие ненужного завода?
Справедливость?! Что тебе известно о справедливости?
Но я молчал. Сжал зубы и улыбался.
Потому, что для Германа – для меня единственной родной в этом мире души, эта серебряная висюлька была величайшей честью. Давил в себе клокотавшую ярость, потому что десятки тысяч законопослушных и работящих беженцев из Европы были необходимы моей Сибири. Улыбался, потому что был бессилен против системы, против этого блеклого, не смотря на пышный мундир, сияющий бриллиантами высших орденов моей страны, иностранца.
Будь ты проклят, принц торгующий землей предков! Будь ты проклят, и помоги мне сделать мою Родину сильнее!
Конец второй книги.
Новосибирск
