— Если бы вы знали, Андрей, как я рада вас видеть, — очень тихо проговорила она, протянула руку и чуть-чуть кончиками пальцев дотронулась до его локтя.
Ну и ну, подумал он, экий ток от нее идет. Влюблена, что ли? Да ведь и в самом деле — она влюблена в меня. Фантастика, она сделала из меня романтический образ, подумал Андрей. Нет, невозможно разобраться в бабах, сколько с ними ни возись.
Он оглянулся вокруг — Тани нигде не было. Тогда он сказал Кристине, что чертовски голоден и, может быть, она «разделит с ним ночную трапезу. Устроят ли ее жареные „скампи“ под шампанское „Новый Свет“? ОК, он попросил старого Хуа накрыть им стол на южной галерее, из которой был подъем прямо в „башенку“.
Они сидели вдвоем над затихающей долиной, в глубине которой в этот предрассветный час, словно угли в костре, остывал загульный Коктебель. По всей «Каховке», однако, еще мелькали тени: солидные гости разъехались, настало время молодежи. На лужайке под скалой танцевало несколько пар: в свете низких, прижатых к траве фонарей видны были мелькающие ноги, все, что выше колен, скрыто во мраке.
Во время ночной этой трапезы выяснилось вдруг немаловажное обстоятельство. Оказалось, что Антон и подружка Кристины, Памела, обвенчались еще тогда, весной, что Па-мела забеременела и, следовательно, чемпион «Антика-ралли» скоро станет дедом.
Вот это да, сказал Лучников, все сразу, хотя и не очень-то отдавал себе отчет в том — что сразу. Оказалось также, что и для Кристины эти месяцы не прошли бесплодно: она хоть и не забеременела, но в ней родилось новое сознание. Она постигла бесцельность своих молодых блужданий — и лефтизма, и феминизма — и теперь решила посвятить себя узникам совести во всем мире. Не без вашего влияния, мистер Мальборо, произошел этот сдвиг. Прости, Кристина, но я к узникам совести имею лишь косвенное отношение, в том смысле, что участь чилийцев или аргентинцев мне, признаюсь со стыдом, как-то далека. Русские узники — вот наша печаль. Увы, мы вообще погружены только в свои, русские, проблемы, а их столько… увы…
— Вот с русских-то все и началось, — печально призналась Кристина (узнать ее было нельзя). — Вернее, с русского, с вас, Андрей. Я думала о вас… Может быть, славянские гены виноваты… сентиментальность… казалось бы, подумаешь — little sехuаl affair [9], но я не могла вас забыть… и в Штатах я стала изучать вас… да-да… проникла в вашу Идею… меня поразила ее жертвенность… Профессора в Гарварде говорили, что это типичный русский садомазохизм, но мне кажется, все глубже, важнее… может быть, это уходит к религии… не знаю… во всяком случае, мне стала противной моя распутная и дурацкая жизнь, и тогда я отдала половину своих денег в Международную Амнистию и стала работать на них… Хотите верьте, хотите нет, но у меня после вас не было ни одного мужчины.
— Сногсшибательно, — пробормотал Лучников, — к чему же такая схима?
Он посмотрел на милый овал ее лица, на высокую шею в белом воротничке — ив самом деле некая монашеская свежесть… Он был взволнова — что-то от Старой России чувствовалось в этой американочке, что-то от тех барышень и от «неба в алмазах… «.
— Сколько вам лет, Кристина? — спросил он.
— 31 год.
— А Памеле?
— 22.
Жена на три года старше Антошки, подумал он. Вдруг в конце галереи появилась незнакомая фигура. Лучников быстро вынул свой маленький пистолет из подмышечной кобуры. Человек сделал успокаивающий жест ладонью, поставил на пол какой-то ящичек, вытянул телескопическую антенну и нажал кнопку. Высветился экран Ти-Ви-Мига. Человек медленно удалился.
— Что это значит? — испуганно проговорила Кристина.
— Все шутят, — зло усмехнулся Лучников. Пистолет вернулся на свое привычное место.
Послышался вкрадчивый шепот телесоглядатая:
— Если кто-нибудь не спит, есть возможность прикоснуться к тайнам великих мира сего. Вопросы потом, господа. Сейчас внимание. Сюжет отснят двадцать минут назад.
На экране появился мыс Херсонес, темная громада Владимирского собора, окруженная разбросанными по холмам античными руинами: столбики мраморных колонн, куски капителей и мозаика мерцали под колеблющимися огнями Севастопольского порта.
К собору медленно подкатил бесшумный «русcо-балт». Из него вышла женщина. Белое платье, обнаженные загорелые плечи. За ней вылезла долговязая сухопарая фигура. Пожилой господин. Двое тихо пошли ко входу в собор, и двери перед ними открылись с тяжелым скрипом. В соборе горели несколько свечей, своды и боковые приделы были во мраке, но виден был массивный гроб, стоящий перед клиросом. Тело графа Новосильцева. Затем съемка пошла с другой точки, кощунственный оператор пробрался не иначе, как за алтарь. Высокий старик остался стоять в дверях. Женщина приближалась. Через несколько секунд Лучников узнал Таню, увидел ее близко над гробом со свечой в руке, над головой своего друга. Сверхчувствительная оптика выхватила из мрака ее усталое и почти злое в свете свечи лицо. Оно долго держалось на экране, и злость покидала его, оставалась только усталость.
Он смотрел и смотрел на это лицо.
— Вы прощаетесь с ней? — услышал он издали голос Кристины.
Тогда он выключил подлый ящик.
Глава 13.
Третий Казенный Участок
У Марлена Михайловича в Симферополе появился новый друг — хозяин гастрономической лавки господин Меркатор, толстобрюхий оптимист, совершенно неопределенной национальности, ведущий, однако, свою родословную непосредственно от Меркаторовой карты.
Марлен Михайлович любил заходить под полосатые тенты этого заведения на Синопском бульваре, оказываться в уютном прохладном мирке чудесного изобилия. Небольшое предприятие было заполнено такими прелестями, каких и в спецбуфетах, и в «кремлевках» на улице Грановского не сыщешь. Приятен был и размер магазина, не похожего на гигантские супермаркеты, тоже забитые под самый потолок «дефицитом», но все-таки чем-то неуловимым напоминающие распределительную систему Московии. В самом деле, ведь эти гигантские супермаркеты, должно быть, и есть то, что простой советский гражданин воображает при слове «коммунизм», осуществление вековечной мечты человечества.
В лавке господина Меркатора никаким коммунизмом уж никак не пахло, здесь преобладал особенный дух процветающего старого капитализма — смесь запахов отличнейших Табаков, пряностей, чая, ветчин и сыров. Цены господин Меркатор предлагал тоже весьма привлекательные, умеренные, а после того, как они сошлись с Марленом Михайловичем, цены эти для месье Кузенко превратились в чистейший символ.
Марлен Михайлович, между нами говоря, обратился к самоснабжению из чистейшей экономии. Совсем не трудно было рассчитать, что в магазинах еда стоила в три раза дешевле, чем в ресторанах. Служащие ИПИ получали по советским меркам высокие оклады в валюте, а «генконсультант» Кузенков — по высочайшей мерке, на уровне директора ИПИ, то есть посла, но тем не менее все работники института старались сберечь «белые рубли» для более капитальных приобретений, чем быстро исчезающая еда. Сколько всего надо было привезти в Москву — для жены, для детей, для родственников, голова шла кругом.
