«Чудище… Андрей… ох!»
Мишка, удивленно вздернув брови, уставился на хохочущую мать, а та, сотрясаясь всем телом и утирая выступившие слезы, все никак не могла остановиться – этим смехом из боярыни Анны выходили усталость, тяготы и беспокойства прошедшего дня. И ведь правда, сказка оказалась похожей на жизнь, но так это все вышло у сына неожиданно…
– Чудище!.. Ой, не могу… ха-ха-ха… раскол… расколдовала… Ха-ха-ха… ой, Мишаня, ну, скажешь же… ха-ха-ха!..
– Ну, вот и хорошо, вот и ладно! – Мишка тоже разулыбался и, подражая гуслярам-сказителям, продекламировал нараспев. – «Сказка – ложь, да в ней намек, э-э… красным девицам – урок».
– Ну, нет, – Анна, словно девица на посиделках, махнула на сына рукой, – тут ты пальцем в небо попал, Мишаня.
– Это почему же? – опешил сын.
– Да потому, что на первый взгляд оно вроде бы и так, а на самом-то деле Арина никакого чудовища не то что не расколдовывала, а и не видела даже, – покачала головой боярыня. – Это мы все, скудоумные, только то, что поверху, замечали, а она сразу же в душу ему заглянула и добра молодца там узрела.
– Ну, так это еще лучше. Значит, она нам всем глаза раскрыла, не его, а нас расколдовала. Так я пойду, матушка?
– Ступай, выдумщик, – Анна еще раз утерла слезы. – Чудище, тоже мне… краше которого нет.
Мишка поднялся, с хитрой ухмылкой поклонился матери и потопал к казарме, напевая под нос что-то непонятное:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть, тирьям, тирьям, пам-пам…
А Анна, глядя вслед уходящему сыну, совершенно неожиданно подумала:
«А ведь Листвяну ни разу не помянул, как и нет ее. Не понимает по молодости, что она в лисовиновской усадьбе является немалой силой? М-да… а вот я себе такой небрежности позволить не могу: и не хочется, а придется ее в расчет принимать. Если правильно повернуть, она может стать надежной союзницей – мало ли что там в прошлом между нами было… Листвяна не дура – понимает, что дитя лучше в крепком роду растить, значит, не только Корнею верна будет, но и всему лисовиновскому роду, даже когда Корнея не станет».
Вроде бы и разговор удачно сложился, но тревога не отпускала боярыню, да и не про все с сыном поговоришь. Конечно, если куньевских по разным местам развести, в Лисовиновской усадьбе тише станет, но покоя все равно не дождёшься, потому что корень всех бед – сама Татьяна. Анна никогда ее понять не могла: вроде бы и добрая она, и заботливая, и работящая, но…словно сама себе какой-то круг очертила и из него – ни ногой. Все, что положено, делала исправно, а больше – ни-ни. Когда погиб Фрол, могла бы стать большухой, но сама не рвалась на себя эту обузу брать. Вот только бабы у колодца почему-то принялись жалеть Таню – бедненькая, обиженная и обделенная… а та и не подтверждала, и не отказывалась.
У Анны и в мыслях не было винить в этом сноху, тем более что хозяйкой та была хорошей, матерью – лучше и не придумаешь, как наседка с детьми носилась, а что в большухи не стремилась – так не каждому Богом даны желание и умение властвовать. Да и не до того Татьяне было – болела вечно. То по-женски животом маялась, то после выкидыша голова у нее плыла, в глазах темнело. И ведь не вина ее в том, а беда: свою немощь она переживала тяжело, чувствовала себя виноватой и перед всеми будто заискивала. Но как-то так получалось, что опять за все семейные несчастья бабы у колодца жалели младшую сноху – Анна не позволяла себе киснуть, да и бабью жалость не принимала, ибо не столько сочувствие в ней было, сколько любопытство, а порой и откровенное злорадство тех, кто раньше лисовиновским бабам завидовал.
Для окружающих она всегда была непреклонна, уверена в себе, ни слезинки не проронила: нельзя показывать детям, как ей страшно и горько. Вот и держалась, хотя порой от усталости на ходу засыпала. Чего ей это стоило, никто не понимал, разве только батюшка Корней… И Лавр. Понял тогда и пожалел, утешил. Ее или себя? Ей-то от него тогда даже и не телесная близость нужна была – порой и не чувствовала ничего от усталости – а только поддержка да душевное тепло.
А Таня и не замечала ничего, даже сделать ничего не пыталась. Как приняли ее в семью, так она и успокоилась – с прочими ратнинскими бабами орешки щелкала, у колодца языком чесала, словно тут и родилась. Свекровь даже поначалу Анне вторую сноху в пример ставила – покорна, трудолюбива, слова лишнего не скажет, с соседками дружна, хлопотлива… Таких в Ратном в каждом дворе хватало, вот и она довольна, что ничем от новых односельчан не отличается, стремилась быть как все.
В том-то и дело, что как все! Но Лисовины-то от прочих отличались! Вот и Лавру особенную надо, такую, чтоб дух захватывало. Как он на жену смотрел, как возле нее первое время крутился – не мог надышаться да нарадоваться! Анна их любви поначалу завидовала и думала порой: кабы муж на нее хоть разочек ТАК посмотрел – все бы горести вмиг забыла! Потому и батюшка Корней смилостивился, принял Татьяну, хоть страшно вспомнить, как бушевал, когда Лавр с Фролом и Андреем привезли ему такой «подарок» – неделю грозился выгнать. А потом… а что потом было? Да ничего…
Однажды Анна случайно подглядела, как Лавр с Таней на заднем дворе сумерничали, обнявшись, будто были не мужем с женой, а возлюбленными. Как он тогда говорил! Гусиную дорогу отыскал на небе, сказывал, что его душа по той дороге летела к Танюше, как птица на юг, что мечтает только об одном, чтобы и после смерти они с ней там на небе встретились… Анна и представить себе не могла, что муж, воин ТАК говорить может… А Татьяна тогда, помнится, зевнула, шлепнула по лбу да что-то брякнула, вроде как спать хочется и комары вот заели. Да еще курица рябая что-то на яйцах долго сидит, надо завтра поглядеть – не болтуны ли… Вот и проморгала свою любовь… и не поняла даже, что она делала не так. Сможет ли через столько лет вернуть потерянное? Бог весть.
* * *
Следующее утро началось с истошных воплей Сучка. Ничего особо удивительного в этом не было: старшина плотницкой артели всегда высказывался громко, не выбирая выражений, и на все упреки Анны ответствовал, не смущаясь:
– Дык, матушка-боярыня, дело наше такое, плотницкое… оно не токмо топор острый любит, но и слово острое. Никак без него.
В этот раз, однако, Сучок хватил через край: ругался прямо под окнами девичьей, причем с кем ругался – непонятно, ибо ответов на его скороговорку не было слышно. Анна как раз отправляла девиц на утренние работы в собачий загон и вместе с Ариной вышла на крыльцо. Голос Сучка доносился из-за угла, от дверей в плотницкую мастерскую, которая располагалась как раз под помещениями девичьей:
