Опасливо отстранив от себя рукопись, в коей хвалебно упоминались прежние соперники московских Рюриковичей, книгопечатник осторожно уточнил:
– Э-кхм!.. Государь-наследник, а не прогневается ли на такое чтение Великий государь?
– Я говорил об этой рукописи и с владыкой Макарием, и с батюшкой. Не прогневаются.
Подхватив старенькие четки с края стола, юный царевич несколько раз шевельнул пальцами, устраивая в ладони подарок святого старца Зосимы.
– Среди моей челяди есть Емельян-толмач. Вместе с ним разберете словеса рукописные, изменив старые или иноземные так, чтобы стали они понятны и мне, и любому другому. После чего отпечатаете пять книг, добавив картинок по своему разумению и собрав листы в богато изукрашенный оклад. Первая – для батюшки. Вторая для архипастыря нашего. Остальные доставишь мне.
Приложив руку к левой стороне груди, начальник Печатного двора еще раз поклонился.
– Сроку тебе на все – до середины апреля года следующего. Затем, как я слышал, желает владыко Макарий доверить тебе печать посланий святых апостолов в количестве великом – две тысячи больших томов.
Перекинув несколько потертых бусин вперед, царственный отрок успокоил голову Печатного приказа:
– Бумаги будет в достатке – повелением отца моего спешно устраивается третий и четвертый амбары для выделки бумаги, красок же разноцветных в казне вполне довольно. Если же случится какая нехватка, так весной купцы заморские еще потребного привезут.
Всячески обласканный, успокоенный и немало нагруженный новыми поручениями Иван Федоров отбыл прочь (не забыв прихватить новые узлы и остальную посконь), а хозяин покоев самолично перенес чистые книжицы для записей на один из трех подоконников. Еще один занял стопкой вторых томов «Сказок», добавив сверху для компании «Ивана-морехода» и творчество думного дьяка и головы Посольского приказа Висковатого.
«Вот и будет чем заняться мелким до следующей весны. Пока прочитают эти книжки, подоспеют третья и четвертая части «Сказок», пока освоят их – как раз и я по весенней травке в Москву вернусь. А если все удачно сложится – так даже и их самих опережу».
Отправляясь в поход, царственный отец жестокосердно разлучил детей с безутешной мачехой, сослав среднего и младшего царевичей вместе с царевной Евдокией в село Коломенское. Утешением семнадцатилетней Марии Темрюковне могло послужить лишь то, что она почти на всю зиму становилась безраздельной хозяйкой всего Теремного дворца и челяди – разумеется, за исключением постельничих сторожей.
Уложив на третий подоконник «дорожную записушку», Дмитрий с некоторым удовлетворением отметил, что у него появилась новая «штанга». Очень вовремя, потому что прежняя, под названием «Жития святых», совсем перестала его устраивать своим весом.
«Так, ну и что дальше? Потренироваться с железом?»
С некоторым сомнением встав на пороге опочивальни и поглядев на небольшой круг из толстой липы, ощетинившийся торчавшей из него девяткой метательных ножей, мальчик чуть тряхнул тяжелой гривой волос.
«Пожалуй, в другой раз».
Вместо одного развлечения он выбрал другое – и где-то с четверть часа отрабатывал равновесие, расхаживая по толстому ковру на руках. Время от времени падал на спину, ловко перекатываясь, один раз довольно ощутимо стукнулся о ложе, но, в общем и целом, все же остался доволен. Потому что еще месяц назад не мог толком даже и от стены отойти, а недели с две назад бурно радовался, когда удалась «прогулка» в целых пять шагов.
Шлеп!
Мягко погасив инерцию, десятилетний мальчик на мгновение замер, потом медленно выгнулся в мостик. Гибко перетек в поперечный шпагат – и опять замер, на сей раз подольше. Сделал несколько плавных наклонов-«потягушек», вновь выгнулся в мостике, кувыркнулся через голову назад… Примерно через полчаса тягучей гимнастики Дмитрий внезапно остановился, а затем по-простому завалился на ковер, раскинул руки-ноги в стороны и счастливо засмеялся. Как же хорошо быть отроком всего лишь десяти лет!..
– Господин мой?..
Довольно тихий и робкий девичий голос заставил наследника немного унять веселье, а также разом вздеть себя на ноги и выйти в комнату, где низким поклоном встретила его первая (и пока единственная, увы) ученица. Нет, официально юная Дивеева была всего лишь еще одной его личной челядинкой, а неофициально митрополит Макарий и царственный отец с самых первых дней были в курсе ее особых талантов. Остальным же, даже если они о чем-то и догадывались, следовало свои догадки запихать в… Глубоко и далеко, одним словом. Потому что постельничие сторожа, отличаясь редкой неразговорчивостью, слух имели все как один преотличнейший. Как и царевы прознатчики. А уж каты Разбойного приказа и вовсе не знали такого выражения: сверхурочная работа. Им сколько ни приведи – всех обслужат, качественно и в срок.
– Господин мой, я все сделала.
Отсутствие ежедневных истязаний определенно пошло будущей целительнице на пользу – с ее лица пропала печаль и бледность, а в глазах заиграла жизнь и любопытство. Жаль только, что в эмоциях девочки постоянно звучали отголоски страха – она боялась, ужасно боялась того, что спит и видит всего лишь сладкий сон. Который вот-вот должен закончиться – сразу, как только Домна надоест своему новому господину.
– Вот.
Раскрыв поданную ему книжицу, десятилетний наставник углубился в изучение девичьих каракулей. Перелистнул страницу, затем другую – и внезапно спросил:
– Сколько будет семь, умноженное на девять?
Пару раз хлопнув карими глазами, старательная ученица торопливо ответила верное число. Затем еще раз. И еще.
– Вижу, таблица Пифагорова тобой выучена. Похвально. А вот буквицы и цифирь ты выводишь просто ужасно!..
Не успев толком порозоветь от похвалы, девочка едва заметно побледнела от недовольства учителя. Тот же, досадливо вздохнув, вернул книжицу хозяйке и ненадолго задумался, подбирая правильные и самое главное – доходчивые слова.
– Представь, что, путешествуя по дороге, ты увидела большой драгоценный камень. Ты его возьмешь или равнодушно пройдешь мимо?
Растерявшись от столь плавного перехода от учебы к камням, Домна на мгновение замерла.
– Возьму, господин.
– Твоя находка еще не была в умелых руках, она довольно неказиста, и у нее нет красивой оправы. Наверное, ты бы повертела ее так и сяк, поразглядывала, а потом и выкинула – ведь края ее остры, сама же она тяжела и неудобна. Или оставила?
